— В нашем доме тоже хватает помещений. Не особо удобных, но пустых.
Приглашение. Ясное и недвусмысленное. От успеха нынешнего разговора зависел весь замысел Раллика и дальнейшие последствия. Муриллио отнюдь не возражал против любовных утех. Однако у женщины был муж, с которым ему очень не хотелось бы встретиться на поединке. Глотнув еще вина, Муриллио прогнал тревожную мысль.
— Я был бы счастлив появиться на празднестве у госпожи Симталь, но при одном условии. — Взгляд Муриллио сделался пристальным. — Сегодня я смогу вам уделить не более двух часов. Увы…
Муриллио нахмурился.
— Мне бы не хотелось компрометировать вас в глазах мужа и служить причиной семейных несчастий.
И он, и спутница знали: компрометация уже началась, и слухи могут дойти до ее мужа.
— Конечно, — с непривычной застенчивостью произнесла женщина. — Это было бы совсем ни к чему. Сколько приглашений вам нужно?
— Два, — ответил Муриллио. — Будет лучше, если меня увидят вдвоем с приятелем.
— Вы правы.
Муриллио с некоторой досадой поглядел на опустевший бокал.
— К сожалению, я должен откланяться, — сказал он и вздохнул.
— Я просто восхищаюсь вашей волей, — призналась женщина.
«На празднестве Геддероны это вряд ли тебя восхитит», — мысленно ответил Муриллио, поднимаясь со стула. Вслух же сказал:
— Я был счастлив, что судьба подарила мне эту встречу с вами. До вечера, госпожа Орр.
— До вечера, — ответила жена советника, делая вид, что рада окончанию скучной встречи.
Эта игра для публики вряд ли помогла ей. Несколько пар женских глаз видели их встречу.
Улица Моруля-ювелира оканчивалась у Серповидных ворот. Раллик прошел мимо двух караульных и, ощущая на своей спине их ошеломленные взгляды, двинулся дальше. Узкий проход в стене Третьего яруса вывел его на пандус, плавно поднимающийся вверх. Оцелот велел ему не таиться. Судя по жестам Муриллио, только слепец не разглядел бы в нем сейчас ассасина, но приказ есть приказ. Хотя, если честно признаться, сам Раллик тоже чувствовал себя довольно непривычно.
Караульные могли думать что угодно. Иметь внешность убийцы и быть убийцей — вещи разные. В этом городские законы отличались строгостью. Правда, на улицах Жемчужной Россыпи, куда сейчас шел Ном, к нему будут присматриваться очень внимательно. Ну и пусть. Он не собирался таиться. Даруджистанская знать держала целую свору караульных и шпионов, денно и нощно оберегающих ее покой.
«Вот и пускай отрабатывают свой хлеб», — подумал Раллик.
Аристократию он не жаловал, однако не испытывал к ней и свойственной простолюдинам ненависти. Их спесь, раздутое самолюбие, уязвляемое любой мелочью, наконец, их постоянные свары между собой приносили гильдии ощутимый доход.
Конечно, когда сюда придет Малазанская империя, гильдия, скорее всего, перестанет существовать. У малазанцев сообщества ассасинов — вне закона. По слухам, доходившим в Даруджистан из захваченных империей вольных городов, наиболее опытных и смышленых ассасинов малазанцы брали в свой «Коготь». Остальные просто исчезали. Да и аристократам не позавидуешь. Вон их сколько в Крепыше погубили. С появлением малазанцев здесь начнется совсем другая жизнь, и Раллику вовсе не улыбалось становиться ее частью.
Мысли мыслями, а дело делать нужно. Интересно, сумел ли Муриллио договориться насчет приглашений? От этого зависело все. Вчерашней ночью у них с Муриллио вышел по этому поводу затяжной и довольно горячий спор. Этот хлыщ предпочитал вдовушек. С замужними путаться он никогда не любил. Но Раллик твердо стоял на своем, и Муриллио наконец согласился.
Ассасин до сих пор гадал: почему же Муриллио так упорно отказывался? Первой мыслью Раллика было: возможно, боится дуэли с Турбаном Орром. Но Муриллио прекрасно владел шпагой. Они вдвоем достаточно упражнялись в разных укромных местечках. Казалось бы, в случае чего опасаться нужно не Муриллио, а Орру.
Нет, страх тут ни при чем. Скорее всего, у Муриллио существовало что-то вроде внутреннего кодекса чести. Они никогда не говорили о подобных вещах, и эта особенность характера его друга приоткрылась совсем случайно.
Раллик раздумывал о возможных последствиях такой щепетильности Муриллио, когда среди уличной толпы вдруг мелькнуло знакомое лицо. Ассасин остановился и огляделся по сторонам. Он даже не заметил, куда забрел. Раллик нахмурился и стал следить за знакомой фигурой.
Над головой синело предполуденное небо, кое-где подернутое серебристыми облачками. Крокус шел по Лазурной улице. Его окружало привычное столпотворение: торговцы, покупатели, праздношатающиеся. К стене Третьего яруса отсюда можно было подняться по любой из десятка улиц, ведущих вверх. Воришка задрал голову. Под солнцем зеленела патина крыши на колокольне Круля. Древняя башня как будто соперничала с помпезным Залом Величия, проглядывавшим между особняками Жемчужной Россыпи. Домишки Нижнего города, мимо которых шел сейчас Крокус, напоминали людей, израненных в сражениях или изможденных непосильным трудом. Их окна казались зрачками воспаленных глаз, сердито взирающих на пышность «оплота власти».
Крокус подумал, что колокольня Круля, должно быть, с язвительной насмешкой поглядывает на своего грузного соседа. Как ни пыжься, а ей пыль в глаза не пустишь — не такое видела. Он не любил ни Зал Величия, ни тех, кто там заседал. Чувство это не было изначальным, к Крокусу оно перешло от дяди Мамота — тоже язвительное и насмешливое. Оно подогревалось изрядной долей юношеского презрения ко всему, что имело запашок власти. Вряд ли Крокус особо задумывался над тем, что все его воровские похождения, по сути, обусловлены не чем-то иным, а все тем же язвительным презрением. До сих пор не думал он и о другой стороне своего ремесла: ведь он вторгался в чужие жилища и наносил ущерб хозяевам. Однако с некоторых пор Крокусу ни днем ни ночью не давало покоя видение: спальня младшей дочери Дарле и она сама, погруженная в безмятежный сон.
Постепенно до него дошло: видение повторяется не просто так. Крокус стал раздумывать и понял: ему нельзя было проникать в спальню девушки. Все эти знатные ублюдки, что толкались возле нее и пускали слюни, мечтая на ней жениться, никогда не ступали за порог ее спальни. Там был особый мир, куда, наверное, могли входить лишь мать и горничная. В том мире жили тряпичные куклы ее детства (знакомые женщины рассказывали Крокусу, что девушки порой любят поверять куклам свои сердечные тайны). Там было святилище. Храм, который он осквернил своим вторжением. Он украл не только драгоценности. Он похитил нечто более дорогое, чем золото и камни, — ее уединенность.
Крокус пробовал спорить с собой, убеждая себя, что дочь Дарле — всего-навсего одна из богатеньких молодых аристократок. Ей повезло родиться там, где люди не уповают на покровительство Моури. Быть может, она даже понаслышке не знает обо всех тяготах и невзгодах другого, настоящего мира, сильно отличающегося от ее уютного, защищенного мирка… Для Крокуса вторжение в ее спальню было сравнимо с изнасилованием. Напрасно он твердил себе, что и пальцем не тронул дочь Дарле. Ее-то не тронул, но жестоко нарушил цельность ее мира…
