— Режь здесь, — скомандовала девушка, направляя лодку к новым зарослям.
При уборке ренса стебли его зажимаются левой рукой, а правая рука наискось наносит удар маленьким кривым ножом.
Мы буксировали за собой небольшой плот, на котором лежала уже целая гора ренсовых стеблей. Резать я начал еще до рассвета, а сейчас было далеко за полдень, но я продолжал работать без передышки, бросая пушистые цветущие верхушки растений в воду, а длинные гибкие стебли на плот. Девушка поправляла неудачно легшие на плот стебли и равномерно распределяла груз по всей ширине плота. Я продолжал действовать как автомат.
Девушка не видела необходимости одевать раба, поэтому единственным моим одеянием, пожалуй, можно было считать обмотанную у меня вокруг шеи лиану.
Она стояла позади меня босая, в короткой, спущенной с плеч для большей свободы движений желто-коричневой тунике. На руке у нее сверкал золотой браслет, а волосы были стянуты сзади лиловой лентой. Как у всех девушек, при резке ренса подол туники был высоко подобран на бедрах, чтобы легче было управлять лодкой и двигаться. Меня охватило сексуальное желание. Ее довольно полные лодыжки уже начали казаться мне просто восхитительными, а ноги — сильными и прекрасными. Бедра ее были сладостны, живот словно создан для мужских ласк, а великолепные, тяжелые, сводившие с ума груди то и дело с дерзкой настойчивостью вываливались из широких прорезей ее туники, полные бесстыдства.
— Как ты смеешь смотреть на свою госпожу, раб? — крикнула она.
Я с трудом отвернулся.
Есть хотелось неимоверно. Утром, на рассвете, она положила мне в рот горсть ренсовой пастилы. В полдень, когда солнце стояло в зените и палило что есть мочи, она взяла еще одну горсть пастилы из кожаной сумки у нее на поясе и сунула мне в рот, снова не давая мне возможности сделать это самому. Однако, хотя сейчас уже перевалило далеко за полдень и я был голоден, мне не хотелось просить ее, чтобы она накормила, тем более таким способом.
Я срезал следующий стебель, отбросил цветущую головку и кинул его на плот.
— Туда, — указала девушка и перевела лодку на новое место.
Она не делала никаких попыток скрыть от меня свои выступающие, несколько тяжеловатые прелести, скорее наоборот, выставляла их напоказ, использовала свою красоту, чтобы еще больше унизить меня, увеличить мои страдания.
Этим утром, до того, как рассвело, она надела мне ошейник.
Я провел ночь под открытым небом, уснув прямо на плетеной поверхности репсового острова, в двух шагах от ее крохотной хижины. Запястья у меня были связаны с лодыжками, а другой конец стягивающей мне шею болотной лианы был прикреплен к глубоко воткнутому в ренсовые слои острова гребному шесту.
— Просыпайся, раб, — разбудила она меня на рассвете, грубо ткнув ногой. Затем небрежно, словно имела дело с животным, она развязала мне руки и ноги.
— Иди за мной, — бросила она.
У края острова, где среди других лодок виднелось и ее суденышко вместе с плотом для транспортировки срезанного ренса, она остановилась и обернулась ко мне.
— На колени! — приказала она, глядя мне в глаза.
Я опустился на колени, и она накормила меня, вытащив горсть репсовой пастилы из сумки, висевшей у нее на боку.
— Встань! — снова приказала она. Я поднялся на ноги.
— Говорят, в городах у рабов есть ошейники, — сказала она. — Это так?
— Да, — ответил я.
Она взяла кусок лианы и, издевательски улыбаясь, несколько раз обвила вокруг моей шеи гибкое растение и закрепила его впереди.
— Ну вот, — с довольным видом произнесла она, — теперь и у тебя есть ошейник.
— Да, теперь и у меня есть ошейник, — подтвердил я.
— Скажи: я — твой раб, госпожа, — потребовала она.
У меня сжались кулаки. Она стояла совсем рядом, все еще держа руки у меня на плечах и смеясь мне в глаза.
— Я твой раб, — неохотно повторил я.
— Госпожа! — напомнила она.
— Госпожа! — эхом отозвался я. Она рассмеялась.
— Я вижу, ты находишь меня красивой, — заметила она.
Я не мог этого не признать.
И тут она с какой-то дикой яростью неожиданно ударила меня, так что я застонал от боли.
— Так ты осмеливаешься домогаться меня? — закричала она. — Меня, свободной женщины! Целуй мне ноги, раб! — срывающимся голосом прошипела она.
Стоя на коленях, я сделал так, как она велела.
Она снова рассмеялась.
— А теперь садись в лодку, раб, — распорядилась она. — И привяжи к ней плот. Сегодня мы будем заниматься заготовкой ренса. И пошевеливайся, мой раб!
Я срезал еще один стебель ренса, отрубил цветущую головку и бросил его на плот. Потом следующий. И так — снова и снова, час за часом, без передышки.
Хотя время было далеко за полдень, солнце палило нестерпимо. Над болотом поднимались густые испарения.
— Если ты не будешь исполнять мои приказы быстро и точно, тебя бросят тарлариону, — продолжала она свои наставления. — Ты — мой раб. Убежать отсюда невозможно. Тебя все равно поймают.
Я молча слушал ее.
Руки у меня ныли и покрылись кровоточащими волдырями.
— Режь здесь, — распорядилась она и направила лодку к новым зарослям.
Она права. Убежать отсюда невозможно. Голый, без оружия, совершенно один, без чьей-либо помощи и еды, далеко бы я не ушел. Ренсоводам, которых здесь наверняка сотни, если не тысячи, не составит никакого труда настигнуть меня и прервать мое едва начавшееся бегство, если их в этом не опередит тарларион.
Но больше всего у меня страдала душа. Когда-то у меня было собственное, гордое лицо, и потеря его меня уничтожила. Я лгал себе и знал это. Я сам выбрал позорное рабство вместо возможности умереть с честью. Теперь я знал себе цену, и мне было так тошно, что сделалось уже все равно, жив я или умер. Мне даже было безразлично, что, видимо, мне до конца жизни придется оставаться жалким рабом для мужчин, женщин и детей на этих ренсовых островах. Я это заслужил. Как я мог бы взглянуть в лицо свободному человеку, если мне противно было смотреть на себя самого?
Солнце жарило немилосердно, кольца лианы раскалились, и шея под ними стала красной и скользкой от пота и грязи. Я просунул палец под ошейник и немного оттянул его от горла.
— Не смей его трогать, — сурово сказала девушка.
Я убрал руку.
— Режь здесь, — указала она, и я снова принялся рубить ренс, пополняя его запасы для своей госпожи.
— Жарко, — сказала она. Я обернулся.
Она ослабила шнурок, стягивающий ее тунику. Я снова восхитился совершенством ее форм.
