— Может быть, я и вправду вечная рабыня, — улыбнулась она.
— Может быть.
— А ты веришь в провалы во времени?
— Не очень, — ответил я. — Я мало что понимаю в таких делах. Я ведь не физик.
— А в то, что у людей может быть много жизней и в каждой из них они могут встречаться?
— Не исключаю. Но поверить в это сложно.
— Такой странный сон… — задумчиво проговорила блондинка.
— Мне кажется, — произнес я, — что сон твой был о нашем мире и нашем времени. В нем зашифрованы не тайны иной реальности, а истины, живущие в твоем подсознании.
— Какие истины?
— Например, что женщина по своей природе — вечная рабыня, а мужчина — вечный господин.
— Мужчины моего мира — не господа своим женщинам.
— Это их и погубило.
— Не всех, — возразила она.
— Может быть, и не всех. Но стоит хоть кому-то из них подвергнуть сомнению уродливые стереотипы, которые вбили ему в голову, как на него тотчас ополчится все общество.
— Неужели у моего мира нет никакой надежды на спасение?
— Почти никакой. Вероятно, кое-где появятся сообщества людей, помнящих, что такое отвага, долг и дисциплина. Эти маленькие общины смогут стать семенем, из которого вырастет новая, здоровая цивилизация людей, живущих в гармонии с собственной природой.
— Неужели моей нынешней цивилизации суждено погибнуть?
— Безусловно. Она сама себя разрушает. По-твоему, агония может продлиться еще тысячу лет?
— Не знаю…
— Боюсь только, — продолжал я, — что на смену ей придет еще более уродливая цивилизация. Блондинка потупила взгляд.
— Люди скорей умрут, чем задумаются, — сказал я.
— Не все, — упрямо возразила она.
— Это правда… В любой культуре найдутся изгои, одинокие странники, с холодным удивлением взирающие на мир с горной вершины.
— Почему же горианам, в отличие от землян, не свойственно стадное чувство?
— Возможно, у них другая психика. А может, это связано с многообразием городов-государств, традиций и каст.
— По-моему, мужчины Гора просто другие.
— Едва ли не все они произошли от землян.
— Наверное, от особенных землян.
— От каких именно? — спросил я.
— От тех, которые способны властвовать.
— На Земле наверняка есть мужчины, способные властвовать, — согласился я.
— Может быть, — вздохнула она. — Не знаю.
— Встань, рабыня, — приказал я.
— Да, господин.
— Нынче ночью ты мне понравилась, рабыня. Пожалуй, ты заслужила клочок ткани на бедра.
— Спасибо, господин!
Глаза ее заблестели. Вряд ли бы она обрадовалась сильней белому шелковому платью до земли.
Я отрезал от рулона алой ткани кусок длиной пять футов и шириной фут, обернул им ее соблазнительные бедра и подоткнул пониже талии, так, чтобы был виден пупок. На Горе это называется «живот рабыни».
— Ты сделал мне «живот рабыни», господин?
— Да. Разве это неправильно?
— Правильно, господин.
— Тебе нравится?
— Очень, господин.
Я не сводил глаз с ее гладкого, упругого животика.
— А знаешь, почему юбки рабынь не завязывают узлом, а подворачивают?
— Почему, господин?
Я взялся за уголок ткани и рванул ее с такой силой, что девушка, ахнув, дважды обернулась вокруг своей оси. Она вновь стояла передо мной обнаженная, испуганная, беззащитная. Рабыня перед господином.
— Теперь поняла?
— Да, господин.
Я бросил ей лоскут, и она поспешно обмотала его вокруг бедер, не забыв при этом обнажить живот.
— Неплохо, рабыня, — похвалил я.
— Благодарю тебя, господин.
Я погрузил руку в мешок, извлек оттуда пригоршню дешевых цветных бус, выбрал красно-черное ожерелье и протянул ей.
— Господин, — блондинка указала на другие, желто-голубые бусы, — а можно мне носить и эти тоже?
У Тенде и Элис было по две нитки бус, поэтому я не видел причины отказывать белокурой дикарке в ее невинной просьбе. Я дал ей вторые бусы, а остальные бросил обратно в мешок. Черно-красное ожерелье было уже на ней. Вторую нитку она протянула мне.
— Господин, пожалуйста, не мог бы ты надеть это на меня сам?
— С удовольствием, — ответил я.
Яркие цветные бусинки прекрасно смотрелись в ложбинке между грудями.
— Почему ты выбрала эти цвета?
— Голубой и желтый — цвета рабства?
— Правильно, — сказал я.
Крыши павильонов, где рабов выставляют на аукцион, обычно раскрашивают в желто-голубой цвет; из такого же полотна шьются палатки работорговцев. Выставляемых на продажу рабынь часто связывают голубыми и желтыми веревками; ошейники и браслеты нередко покрывают желтой эмалью, а цепи — голубой. В одежде работорговцев эти цвета тоже преобладают; если не весь наряд, то хотя бы рукава и отвороты непременно голубые или желтые.
— Рабыне можно носить такие бусы? — спросила она.
— Они тебе к лицу, — сказал я.
— Значит, я могу оставить их у себя?
— До тех пор, пока я не сочту нужным их отобрать. Я или любой другой свободный мужчина. — Я взял ее за плечи. — Эти бусы не принадлежат тебе. Тебе просто позволили их поносить.
— Да, господин. Я понимаю. Мне ничего не принадлежит. У меня нет собственности. Я сама — собственность мужчин.
— Верно. — Я развернул ее лицом к себе. — Кажется, ты наконец-то начинаешь чувствовать себя рабыней.
— Да, господин. Этой ночью ты многому научил меня. Впервые в жизни я ощутила свое тело. Наверное, я никогда больше не буду ходить и двигаться как мужчина.
Я сжал ее плечи и сурово посмотрел в глаза:
— Ты — не мужчина. Ты — женщина. Постарайся понять это.
— Да, господин.
— Отныне ты станешь настоящей женщиной. Ты будешь двигаться как женщина, мыслить как женщина, чувствовать как женщина.
— Странно… — прошептала блондинка. — Я рабыня, но никогда в жизни я не ощущала себя настолько свободной.
— Ты вырвалась из темницы условностей и предрассудков. Она вздрогнула.
— Ступай к невольничьему шесту, — велел я. — Сядь на землю, прислонись к шесту, скрести руки за спиной.
