На ногах у нее были туфли.
В синих глазах девушки застыл испуг, белокурые волосы волной ниспадали на спину.
— Ты уже носишь сережки, красотка Алейна? — поинтересовался я.
В ушах у нее висели огромные вульгарные кольца из золота.
— Он проколол мне уши седельной иглой, — сказала она. Чего еще можно ожидать от людей в таких местах?
Обычно подобные операции проделывает кожевник.
— Он сам надел их на меня. — Алейна с гордостью погладила побрякушку — Это из награбленного.
Алейну, девушку с Земли, нисколько не смутил подарок. Мало того, что сережки были безвкусны, ей насильно прокололи уши и повесили украшение, не спросив ее мнения. И ей это понравилось. У нее даже появился здоровый румянец.
— На Горе, — сказал я, — сережки носят только бесстыжие, бессовестные рабыни, самки, довольные тем, что еще способны вызывать желание у мужчины.
— Носят ли их свободные женщины? — спросила Алейна.
— Никогда.
— Только рабыни?
— Самые позорные из рабынь. Тебе не стыдно?
Она весело рассмеялась.
— У рабынь нет гордости, — гордо произнесла она и покрутила головой из стороны в сторону. Сережки раскачивались и блестели.
Многие рабыни привыкают к сережкам и начинают выпрашивать их у своих хозяев.
— Они мне очень нравятся, — сказала она.
— Женщину может украсить только ошейник.
— Я ношу и то и другое! — рассмеялась Алейна.
— Хоть что-то тебе не нравится?
— Конечно. — Она лукаво посмотрела на меня. — Рабыням ведь можно иногда покапризничать?
— Наверное. Твой хозяин делает с тобой все, что захочет?
Глаза девушки сверкнули.
— Мой хозяин, — произнесла она, — делает со мной все, что захочет. Он очень сильный.
— Я в этом не сомневался.
— Я во всем ему подчиняюсь, — сказала она. — Он — это все. Я — ничто.
— Понятно, — произнес я.
— Я его собственность, — продолжала она. — Он требует от меня полного подчинения. У меня нет никакого выбора. Я его рабыня.
— Ты считаешь, что так и должно быть? — спросил я. Она посмотрела на меня и улыбнулась:
— Мне это нравится.
— Приготовь чай, — приказал я.
Она подняла юбку и направилась в шатер ставить чай. Вдалеке показалось едва заметное облачко пыли. Разбойники возвращались. Я вошел в шатер и уселся, скрестив ноги, на циновку. Капюшон бурнуса я отбросил за спину. Было жарко. В Тахари постоянно дуют жаркие ветра.
— Поначалу я испугалась, когда увидела тебя, — сказала девушка. — Подумала, что ты решил забрать меня обратно. Потом поняла, что если бы ты этого хотел, то не стал бы медлить.
В шатре она сняла с себя куртку с капюшоном из шерсти кайила. Когда она наклонялась, груди ее соблазнительно покачивались в вырезе дешевой желто-голубой рубашки из репса.
— Думаю, не стал бы.
Рука девушки с металлическим коробком чая слегка дрожала. Глаза ее затуманились.
— Тебе приходится много работать? — спросил я.
— Очень много! — рассмеялась она. — Я работаю с самого раннего утра. Я должна собрать ветки и навоз кайила, чтобы развести костер, я должна приготовить кашу и бульон, потом вычистить котлы и кастрюли, затем я должна вытрясти циновки и подмести в шатрах, на мне лежит починка одежды и обуви, я натираю и чищу сапоги и кожаные изделия, я тку, я вью веревки, я дублю кожу и мелю зерно. Я же ухаживаю за кайилами и дважды в день дою кайилиц. Многое приходится делать. — Глаза девушки лучились от счастья. — Я выполняю работу десятерых женщин. Кроме меня, в лагере женщин нет. Вся неприятная работа достается мне. Мужчины не станут делать многих вещей. Это оскорбительно для их силы. — Она подняла голову — Вот и ты потребовал чаю.
— Кстати, где он? — спросил я. — Готов?
Я посмотрел на маленький медный чайник на маленьком костре из навоза кайила. Рядом уже стояла толстая стеклянная чашка. В такую входит унции два чая. Базий-ский чай пьют маленькими чашками и, как правило, выпивают три чашки за один присест. Важно не ошибиться в количестве заварки. Себе она, конечно, чая не сделала.
Время от времени я поглядывал на горизонт. Облако пыли приближалось. На шесте у входа в шатер висел бурдюк с водой.
— Ну, а ночью, — спросил я девушку, — разрешают ли тебе отдохнуть от дневных трудов?
Она была все еще мокрой от пота после размолачивания зерен.
— Днем, — рассмеялась она, — я выполняю обязанности свободной женщины, а ночью… ты же помнишь, кто я.
Я с любопытством разглядывал девушку.
— Я — рабыня, — весело засмеялась она.
— Значит, ночью ты меняешь тапочки на шелка и колокольчики?
— Если позволят, — улыбнулась она. — Часто приходится прислуживать обнаженной. Ночью как раз и начинается мой настоящий труд. Что он только не заставляет меня вытворять! Мне бы такое и в голову не пришло!
— Ты счастлива? — спросил я. — Да.
— Он делится тобой с другими разбойниками?
— Конечно, — пожала она плечами. — Я же единственная постоянная девушка в лагере.
— Значит, бывают и другие?
— Иногда, — сказала она. — Свободные женщины, рабыни, отобранные у караванов.
— Что делают с ними?
— Продают в оазисы. Мои обязанности как рабыни не ограничиваются ночами. Он часто меня использует. Бывает, вызовет днем и заставляет угождать ему, еще потную от хозяйственных трудов. Бывает, просто закидывает мне юбку на голову и валит на циновки, после чего гонит работать дальше.
— Тебя часто секут?
Она повернулась спиной и подняла рубашку. На теле виднелись следы двух или трех наказаний, хотя шрамов и ссадин не было. Секли ее мягким широким пятиполосным ремнем. Это наиболее распространенный способ наказания девушек. Чрезвычайно доходчиво и не портит кожу.
— Меня наказывали дважды, — сказала она. — Один раз, еще давно, в шатрах, когда я надерзила, а второй раз — за неловкость. — Рабыня сняла с огня чайник и осторожно налила мне стакан.
— Твой хозяин жесток? — поинтересовался я.
— Нет, но он очень суров.
— Строг?
— Да, очень строг.
— Но не жесток?
— Нет.
— Как ты к нему относишься?
— Как рабыня.
— А он к тебе?
— Как хозяин.
