Двое, у которых добыча была уже в руках, заколебались.
— Можете их угольком пометить, — увещевал, указывая на Донну и Лену, их товарищ.
— Ладно! — решился первый.
— Согласен! — гаркнул второй.
Лену, дергая за привязанный к левой лодыжке поводок и придерживая за правую руку, повели прочь. Донне повезло меньше: ее, со связанными ногами, просто поволокли по земле на веревке. И вот уже вся процессия — и преследователи, и угодившие к ним в лапы беспомощные жертвы — исчезла в проеме улочки.
Дрожа, я замерла в темноте среди свай. Не хочу, чтоб меня поймали!
В мозгу созрел отчаянный план. Крадучись, стараясь держаться в тени, где бегом, где ползком, я двинулась в темноту, пытаясь по возможности пробираться под хижинами, между сваями. Дважды совсем рядом прошли люди с факелами. Каждый раз я испуганно кидалась во тьму. Потом пришлось броситься на землю ничком. Не дальше чем в десяти ярдах я увидела Чанду. Пролетела мимо как сумасшедшая, кинулась вдоль по улице. На запястье — обрывок веревки. Около фута длиной, с петлей на конце — видно, привязали, чтобы вести в круг. Я замерла, вжавшись в землю. Следом за ней появились двое с факелами.
— Я первый ее заметил, там, в хижине, — говорил один. — Первый прижал ее к полу и надел веревку. — Подняв факел, он оглядывался по сторонам.
— Хватит спорить, — отвечал другой, — ловить давай.
— Ладно.
Да, воины девушку так просто не упустили бы. От воинов девушки не убегают.
Надеюсь, Чанде удастся скрыться.
Я снова тронулась в путь, по-прежнему стараясь пробираться под хижинами, по-прежнему то и дело пускаясь ползком. Ни к чему оставлять следы — изящную ножку рабыни узнают сразу. В какой-то миг я едва удержалась от крика: путь к желанному убежищу лежал через погруженную во тьму улицу, ведущую к центру поселка, и, взглянув вдоль нее, ярдах в ста я увидела костер. Вокруг сидели мужчины — и местные, и мой хозяин со своими людьми. Распластавшись по земле, я переползла на другую сторону и, вздохнув с облегчением, скользнула в спасительную тень под хижинами.
Снова в безопасности. Надолго ли?
Пожалуй, по следам вряд ли найдут. Тут по всей деревне следы босых женских ног — не только моих, здешних рабынь — тоже.
В таком многонаселенном, вдоль и поперек исхоженном поселке проследить девушку по следам, особенно ночью, при свете факела, почти невозможно — на наше счастье, натасканные охотничьи слины в погоне не используются. Таковы условия игры: не сумеют преследователи сами нас разыскать — не смогут потешиться с нами этой ночью. Наш выигрыш — спасение от их грубых рук. И я решила — надо бежать.
Наконец, таясь во тьме, я добралась до вожделенной цели — той окраины села, где стал лагерем мой хозяин со своими людьми, — и поползла среди мехов — на этот раз шатров не разбивали.
Невдалеке послышались неверные шаги и женские рыдания.
— А ну, шевелись, женщина! — раздался голос.
— Да, хозяин, — прозвучало в ответ.
Я застыла едва дыша, сжалась в комок, не смея шелохнуться. Справа, всего в нескольких ярдах, показались какие-то фигуры — человека три. Взгляни они в мою сторону — наверняка бы заметили. Но нет, прошли мимо. Я решилась чуть приподнять голову. Обогнули лагерь, прошли вдоль частокола, повернули к центральному пятачку. Вот она, Чанда. Еле ковыляет, руки связаны за спиной — веревка, что висела на запястье, теперь использована по назначению. Сдернутое платье болтается на бедрах. Плачет. В волосы вцепилась мужская рука, тянет ее вперед что есть мочи. Не терпится им. Тащат волоком, и дела нет, что бедняжка еле поспевает перебирать ногами. Да, ей не позавидуешь. Вырвалась от них, убежала — вот они и взбеленились. Сомневаться не приходится — за такую дерзость они с нее семь шкур спустят. Мужчины строптивости не прощают. Надеюсь, слишком сильно бить не будут. Я видела, как ее притащили в очерченный у факела круг, как связали по рукам и ногам. Потом обгорелой деревяшкой намалевали что-то на ее теле — видно, пометили свою добычу. Этой ночью она будет принадлежать им.
Я заползла в меха, что служили ложем моему хозяину, и наконец вздохнула свободнее.
Неподалеку перекликались мужские голоса.
— Сколько еще сучек на свободе?
— Две.
Значит, кроме меня, не поймана еще одна. Кто же? Я зарылась в меха с головой. Здесь не найдут. Кому придет в голову, что рабыня осмелится прятаться в хозяйских мехах? Да и не решатся эти деревенские увальни шарить по мехам воина. Нет, им жизнь дорога. Так что я спасена. Может быть, во всем поселке это единственное безопасное место. Молодец я! Меха хранили пьянящий запах его тела. Эта волшебная аура обволакивала, кружила голову. Я пригрелась, почувствовала себя защищенной. Нахлынуло возбуждение. Был бы он сейчас со мной! Какими изысканными рабскими ласками одарила бы я его! Как самозабвенно служила бы ему — как лишь ничтожной рабыне под силу. Да, я люблю его. Потому ли я его рабыня, что люблю, или люблю, потому что рабыня? Я улыбнулась. Люблю я его или нет — я рабыня. Принадлежу ему целиком и полностью. Таковы законы этого мира. В его власти делать со мной что угодно. Я бесправна. Все решает он. Он — все. Я — ничто. Он — хозяин. Я — рабыня. Нет тут причины, нет следствия. Я — рабыня, и я люблю. Но наверно, не будь он так силен и властен и не будь я так беспомощна в его руках, вряд ли я смогла бы его так любить.
Снова послышался шум, и снова я замерла в неподвижности. Победные, ликующие мужские голоса. Мгновение спустя я осмелилась выглянуть наружу. Еще одну схватили. Думают, попытается убежать? Так вот это кто. Бусинка. Дюжий детина, взвалив на плечо, тащит ее в круг к факелу. Ноги стянуты веревками от лодыжек до самых бедер выше колена, руки связаны за спиной да еще прикручены к телу. Идущий впереди парень держит привязанную к ее шее веревку, еще один шагает позади, тоже с веревкой, обмотанной вокруг ее левой щиколотки. Целой бандой охотились. Спугнули, наверно, ее из убежища, а потом загнали, как перепуганную насмерть самку табука.
Значит, теперь осталась я одна. Да, ловкости и изобретательности мне не занимать!
Целый ан — да даже дольше! — недвижно лежала я, зарывшись в меха. Иногда мимо проходили юные охотники, но в наш лагерь носа не совали, даже границу его пересечь не решались. Один, неся факел, прошел ярдах в двух-трех от меня, но я не шевелилась. И он не притронулся ни к мехам моего хозяина, ни к каким другим.
Счастливая, разомлевшая, лежала я, закутавшись в меха. Ускользнула! Может, конечно, хозяин будет недоволен, что я спряталась в его мехах. Тогда меня свяжут и высекут. Но все же не думаю, что моя смелость и находчивость раздосадуют его. Знаю: я, бедная рабыня, перед ним как на ладони, прозрачна как стекло. Но только каким-то загадочным образом за последние недели и я больше узнала о нем, научилась распознавать его настроения, предугадывать реакции. Может, дело всего лишь в том, что рабыням свойственно ловить малейший взгляд, малейший жест хозяина, может, эта вечная настороженность вполне естественна для девушки, принадлежащей мужчине: и благополучие, и сама жизнь ее зависят от того, сумеет ли она угодить. Не знаю. Может, это нормальная для разумной девушки бдительность. Только нет ли в этом чего-то большего? Какой-то глубинной подсознательной связи между двумя? Он становился мне все ближе, все понятнее. Пару дней назад, взглянув на него, я вдруг почувствовала, что ему хочется вина, а не паги. Я принесла вино и склонила перед ним колени.
