Я промолчал.
— Если бы можно было найти урта, который был бы как слин, — продолжала она, — и слина, который был бы как урт, разве это показывало бы, что урты и слины — одно и то же?
— Конечно нет. Это было бы абсурдно, — заявил я.
— В чем разница? — задала она вопрос.
— Я не знаю. Должна быть какая-то, — ответил я.
— О! — Она продолжила: — Разве женственный мужчина и мужеподобная женщина, из-за того что они сравнительно редко встречаются на свете, не только не скрывают очевидной разницы между мужчинами и женщинами, но, наоборот, благодаря своей относительной уникальности более ярко подчеркивают разницу между ними? Я почувствовал растущее раздражение.
— Контрасты со временем будут уменьшаться, — сказал я. — В моем мире теперь образование направлено на маскулинизацию женщин и феминизацию мужчин. Женщины должны стать мужчинами, а мужчины должны стараться быть похожими на женщин. Вот ключ к счастью.
— Но женщины и мужчины разные. — Она выглядела уставшей и раздосадованной.
— Они должны вести себя так, словно между ними нет разницы, — объяснил я.
— Но что же тогда произойдет с их природой?
Я пожал плечами.
— Их природа не имеет значения. Пусть головы формируются при помощи досок. Пусть ноги стягиваются тесной тканью…
— Но не придет ли время воплей? — спросила Лола. — Время ярости, время поднять нож?
— Не знаю. — Я пожал плечами. — Будем надеяться, что не придет.
Я не знал, что неудовлетворенность приводит к агрессии и деструктивности. И вовсе не выглядит невероятным предположение, что неудовлетворенность моего мира, особенно мужской его части, может вызвать безумие термоядерной войны. Вытесняя агрессивность, ее, вероятно, направят на внешнего врага. И когда-нибудь курок будет спущен. Прискорбно, если последним прибежищем для мужчин, желающим доказать себе, что они мужчины, станет кровавая бойня современного технологического конфликта. Тем не менее я знал мужчин, жаждущих этого безумия, — оно разрушило бы стены их тюрьмы. При этом, скорее всего, сами они погибнут… Но может, хотя бы перед лицом смерти эти мужчины смогли бы вернуть себе мужество, от которого они прежде отказались? Мужское начало нельзя отрицать вечно. Чудовище будет освобождено или уничтожит нас.
— Должна ли я понимать, — спросила Лола, — что земляне не бросают женщин к своим ногам?
— Именно так, — ответил я. — С женщинами обходятся весьма почтительно. С ними обращаются как с равными.
— Бедные мужчины, бедные женщины, — проговорила Лола.
— Я не понимаю тебя, — удивился я.
— Ты бы сделал любовницу-рабыню своей ровней?
— Конечно.
— Тогда ты обманул бы ее надежды переполниться чувствами. Ты помешал бы ей исполнить то, что заложено в самых глубинах ее природы.
Я молчал.
— Если ты не будешь мужчиной, как сможет она стать женщиной?
— Ты считаешь, что женщина — рабыня? — с презрением спросил я.
— Я была в руках сильных мужчин и отвечу — да!
Я был ошеломлен.
— Ты ошибаешься! — закричал я. — Ты ошибаешься!
Я ужасно испугался тогда, что если то, что она сказала, — правда, то внутри меня может быть хозяин. Но если женщина опустится передо мной на колени и попросит надеть на нее ошейник, разве я не испугаюсь замкнуть ее прелестное горло жесткой хваткой железа? Разве не стану я бояться овладеть ею, принять могущественную ответственность господства? Была ли у меня сила и крепость, смелость быть хозяином? Не боялся ли я, что окажусь неспособным контролировать, укрощать и покорять такое сложное, прекрасное животное?
Нет, я наверняка, краснея и пугаясь, поторопился бы поднять ее на ноги, пытаясь смутить и пристыдить за то, что проявила свою чувственную природу. Мне пришлось бы подстрекать ее быть мужчиной. Если бы она была мужчиной, то я мог бы со спокойной совестью оставить женщину в ней неудовлетворенной.
— А ты глупый, — сказала она.
Меня разозлило это, но я напомнил себе, что я — человек с Земли и женщины могут злить и оскорблять меня, сколько им угодно, с полной безнаказанностью. Если бы им не разрешали этого делать, как бы они смогли уважать нас?
— Я не удивляюсь, что женщины равны таким мужчинам, как ты, — заявила она. — Мне кажется, Джейсон, что ты, весьма вероятно, равен женщине.
Я молчал.
— Ты — презренный раб, — сказала она.
— Тебе бы понравилось быть равной с мужчинами, — сказал я ей.
— Женщины мечтают не о равенстве, а о хозяевах, — ответила она.
Я сердито сел спиной к стене.
— Унизительно носить ошейник в этой камере, — заключила она и легла на одеяло, повернувшись ко мне спиной.
Она не подумала закрыть свое прелестное тело. Каждый дерзкий, соблазнительный изгиб ее тела был выставлен передо мной презрительно, насмешливо. Это было оскорбление рабыни, наносимое слабому рабу, которого она не боялась.
Мои кулаки сжались. Волна гнева накрыла меня. Я представил, как подскакиваю к Лоле, резко бросаю ее на спину и начинаю хлестать по щекам ладонью и затем безжалостно насилую ее, напоминая, что она всего лишь рабыня, брошенная мне на ночь…
Но я не сделал этого. Я контролировал себя.
Я ведь пытался поладить с ней по-хорошему!
Мой взгляд остановился на хлысте, лежащем на скамье. Я представил, как использую этот хлыст на ее красивом теле, пока она не запросит пощады. Лола поняла бы только пинки или удары хлыста. Это те аргументы, которые могут убедить женщину. Мне не удалось найти с ней общий язык, несмотря на то что я был внимателен и вежлив и обращался с ней благородно и с уважением. Я обращался с ней как с равной, а в ответ получил насмешку и презрение!
Я почти ничего не понял из того, что произошло. Она высмеяла меня, а я обращался с ней как с товарищем, пытался увидеть в ней личность.
— Ты собираешься бить меня хлыстом? — спросила она.
— Конечно нет, — ответил я.
— Я так и думала, — сказала она и, перевернувшись, легла на спину, уставившись в потолок.
Увидев ошейник у нее на горле, я снова сел у стены и, встревоженный, задумался. Лола не поняла, что такое джентльмен. Она привыкла только к дикарям с Гора. Я был слишком хорош для нее.
— Ты не кажешься благодарной, — сердито сказал я.
— За что я должна быть благодарной?
— Тебя отправили ко мне для наказания, — ответил я. — А я не наказал тебя.
— Как умны были мои хозяева, — с горечью проговорила она. — Должно быть, я сильно не угодила им.
— Я не понимаю!
— Я наказана самым жестоким образом.
