– На юге высокое давление, – возразила я, зашнуровывая ботинки. – На востоке, за горизонтом собирается стена облаков. И она быстро движется – к вечеру тут будет совсем плохо. Теплый воздух всегда движется быстрее холодного.
– Нам надо возвращаться, – повторила мама. – Немедленно.
На том и порешили. Альбрехт Медведь ворчал и рычал, но мы приступили к спуску с хребта. Часа в три пополудни небо с востока начало темнеть – будто преждевременно наступала ночь. Скоро эта чернота просочилась и заполнила все небо. Альбрехт прервал свои нотации по поводу моего страха перед природой и ускорил шаг. Мы карабкались по отвесным склонам, вприпрыжку неслись по пологим спускам, медленно ползли мимо осыпающихся краев ущелий. Люди часто толкуют о Матери-природе, мне же она всегда виделась скорее Медеей,
[9]
готовой (и жаждущей) прирезать собственных детей. Каждый обрыв, который мы преодолевали, напоминал открытый рот. Обломки скал казались мне оскаленными зубами.
Я никогда не ощущала особой связи с Землей. Но в тот момент даже я не могла не почувствовать ее мощь и ярость, ее неистовое желание смести, стереть нас в порошок. Наверное, мы были для нее бесцеремонными захватчиками, наглыми хищниками. Такая же злость и неприятие сквозили в приближавшемся урагане. В городе они совсем другие – прирученные, притихшие. Этот же излучал неприкрытую ненависть.
Более теплый воздух, застоявшийся в деревьях, шелестел листвой, потрескивал ветвями. Но уже подбирался бриз, принося с собой запах дождя.
– Скорее, – выдохнула я, когда мы достигли ровного участка. Мы бежали под грозовыми облаками, распускавшими свои щупальца над нашими головами. Дождь надвигался сплошной серебряной пеленой. Внезапно бело-лиловая молния расколола небо – здесь, за городом, она казалась небывало мощной и ослепительной. Раскат грома ощущался как физическое давление. Он вызвал вибрации в моей коже, костях, хрящах. Человеческое тело более чем наполовину состоит из воды, звуковая волна отлично распространяется в нем.
Дерево на вершине хребта вспыхнуло и загорелось как факел.
Альбрехт что-то проскулил о станции рейнджеров, но не смог указать точного направления. Из-за стены дождя я едва могла видеть, капли секли, жалили, как рой разъяренных ос. Под деревьями сгустилась сплошная тьма. Оставаться под ними было опасно: слишком велик риск повторного удара молнии.
У меня по телу – с ног до головы – бегали мурашки.
– Вниз! – крикнула я и упала, свернувшись клубочком. Неосознанно я старалась как можно меньше подставляться этому урагану. Он казался мне разъяренным слепцом, который, размахивая топором, преследует мышь. Только в роли мыши была я… Он охотился за мной.
Ураган ненавидел меня.
Молния ударила теперь совсем рядом. Каждой клеткой своего тела я ощутила сотрясение, а затем пришло нечто – слишком громкое, чтобы называться просто звуком, это была сила в ее чистом виде, с собственной жизнью и энергией.
Сжавшись в комок, я обречено всхлипывала, потому что знала: в следующий раз он меня достанет. Ураган меня засек. Он видел меня, чувствовал запах моего страха.
Кто-то схватил меня за руку и рывком поставил на ноги. Мы бежали в темноте, то и дело оскальзываясь на грязи и мокрой траве. Из-за деревьев выскочил олень и стремглав пересек нам дорогу. Он был похож на привидение, спешащее на кладбище.
В конце концов мы добрались до станции рейнджеров, и там, увидев маму и Альбрехта – мокрых, кутавшихся в одеяла, – я осознала, что меня спас совсем чужой человек.
Она была миниатюрной с золотистой кожей и черными волосами. Скинув форменную шляпу и повесив ее сушиться, она рассмеялась.
– Приятный денек для прогулки, – произнес второй рейнджер, протягивая маме и Альбрехту чашки с дымящимся кофе. Моя спасительница улыбнулась в ответ и отвернулась к окну. Дождь с такой силой хлестал в стекло, словно стремился прорваться к нам внутрь.
– Н-да, – ответила девушка. – Просто великолепный.
Она бросила взгляд в мою сторону, и я почувствовала, будто между нами проскочил электрический заряд. Мы были с ней одинаковыми – как две части чего-то одного большого и важного.
Ураган охотился не за мной. Ему нужны были мы обе.
– Тебе следует быть осторожнее, – сказала мне девушка. – Некоторые люди просто не созданы для общения с природой.
– А как же ты сама? – парировала я.
Она только пожала плечом.
– Кому-то же надо быть на передней линии, – просто сказала девушка и представилась: – Эстрелла Альмондовар. Звездочка, для краткости.
Я представилась, и мы обменялись рукопожатием. Затем Эстрелла дала мне одеяло и чашку какао вместо кофе. При этом она, понизив голос, спросила:
– Ты получила повестку? Из Ассоциации?
– Да. Мне велено явиться в приемную комиссию в восемнадцать лет.
– Вот что, не стоит ждать. Начинай тренироваться прямо сейчас, как я, – у меня сейчас интернатура. Тебе это необходимо. До того я лишь однажды видела, чтобы парк так реагировал на человека.
– И кто это был? – в ответ я подучила дразнящую улыбку «а стоит-ли-тебе-знать».
– Ты с ним не знакома, – сказала девушка. – Его звать Льюис.
Она снова подошла к окну и стояла, рассматривая пожар, полыхавший на вершине горного хребта. Тот самый, что начался с загоревшего дерева. И прямо на моих глазах пламя замерцало, зашипело и погасло.
Вот тогда я узнала про Эстреллу… Она не являлась Повелительницей Погоды. Ей подчинялся Огонь.
С этого дня мы стали подругами. Честно говоря, даже не знаю почему. На первый взгляд, у нас было не так уж много общего. Наверное, дело в том, что мы обе воспринимали некий вид вибраций, составлявших суть Энергии. И, как «приемники», мы оказались настроенными на одну и ту же частоту.
Позже мы стали соседками по комнате в Принстоне, деля поровну тысячу радостей, трагедий и триумфов. Она была моим самым лучшим другом, и тогда мне казалось, что наша жизнь будет непрерывным волшебным сном. Умные, красивые, великодушные. Две горошинки в одном стручке. Само совершенство.
А затем Йеллоустоун сгорел, и жизнь изменилась для нас обеих.
Я мрачно обдумывала свою поездку в Оклахома-Сити. Разумнее всего было бы придерживаться платных дорог штата Коннектикут, пока я не выберусь на шоссе 1-90. Это обещало стать самой приятной частью моего двухдневного путешествия. Последняя чашечка кофе, которую я в своем кофеиновом безумии опрокинула в четыре часа утра, превратилась уже в воспоминание. Мой желудок недовольно урчал, желая, по-видимому, напомнить, что кофе при всей его приятности тем не менее лишь условно относится к продуктам питания.
