– Все равно не понимаю, – признался Делианн. – Я-то тут при чем?
– А вот: ошиблась Кайра. Это не вокруг Кейна все в тартарары летит. Оно обычно само собой выходит. Ежели хорошо поискать, всегда найдется на кого свалить вину – ну, вроде как она всех собак на тебя навешала. Силенок у нее не хватило посмотреть судьбе в лицо. Вот что убило Туп и Пишу – ее слабость. Но признаться в этом она не может, вот тебе и не повезло.
Он слегка пожал плечами, как бы извиняясь за проступок хозяйки, и отправил в рот еще кусок яичницы.
– Но я-то в эти игры не играю, – продолжал он с набитым ртом. – Я вот как скажу: никогда не знаешь, где кирпич упадет. Делай что можешь, держи ушки на макушке, и, может, все еще обернется к лучшему. Так со мной и вышло. Какого рожна мне тебя убивать за то, в чем нет твоей вины?
– Это моя вина, – произнес Делианн.
– Чушь собачья.
– Моя. Я должен был знать. Мне следовало сдохнуть в горах. Теперь и ты заражен; твоя смерть тоже на моей совести.
– И что? Кой толк убиваться над тем, чего не изменишь? Как по мне, так убивать людей надо за то, чего они еще не сделали, понимаешь?
– Ты не знаешь, что это за чума – ВРИЧ, – произнес Делианн. – Ты сойдешь с ума. Ты станешь думать, что весь мир тебя ненавидит, что все хотят убить тебя, даже лучшие друзья, даже жена, даже ребенок…
– Похоже на скверное похмелье.
– Поэтому ты убьешь их первым. Если ты протянешь достаточно долго, то перебьешь всех, кто для тебя что-то значил. А потом умрешь сам в страшных муках.
Хуманс снова вздохнул и отчекрыжил вилкой здоровый кусок яичницы.
– М-да, хреново.
У Делианна отвисла челюсть.
– И все? Это все, что ты можешь сказать?
– А чего ты ждал? Может, богиня вернется и все исправит. Тогда и беды не будет, верно? А если не вернется – ну, кто знает… может, все и так образуется.
– Я знаю, – мрачно пробурчал Делианн. – Нутром чую. Что-то не так. Богиня не вернется.
– Может быть. Но ты с другой стороны посмотри: может ведь и вернуться. Если бы ты не явился в Анхану, чума все равно добралась бы сюда. Мы ведь ниже по течению от того места, где ты ее подхватил, верно? Так что если бы ты сдох в горах, здесь так и так случилась бы та же хрень, только вот богиню некому было бы позвать. Так что расслабься, приятель. Может, ты все-таки спас мир.
– И все равно это моя вина.
– Мгм, вина. – Хуманс повел плечом, пережевывая кусок кровяной колбасы. – Еще одно слово вроде «справедливости». Не говори мне его, покуда не наложишь вины полную тарелку и не наберешь ложку. Я не верю в правых и виноватых.
– А во что ты веришь?
– Хочешь знать, во что я верю? – Хуманс нагнулся к нему, заговорщицки блеснув глазами, и понизил голос. – Вот во что: Закона Нет.
Прописные буквы слышались в его голосе. Мгновение человек вглядывался в лицо чародея, будто ожидал некоего загадочного отзыва на пароль, и, не получив его, с ухмылкой пожал плечами.
– Хотя нет, есть один. Я его сам установил: если ты не сожрешь чертову яичницу, я надеру тебе тощую остроухую жопу, а тарелку забью в глотку. Приступай.
Поразмыслив секунду, Делианн пришел к выводу, что причины отказаться у него нет, и развернулся, чтобы отправить в рот кусок яичницы. Даже остывшая, та была великолепна: золотисто-масляная, поджаристая, перцу как раз в меру. Делианн сглотнул, потянулся за вторым куском, и обнаружил, что узел, стянувшийся за недели у него под ложечкой, начал развязываться сам собой.
– Меня зовут Делианн, – сказал он, протягивая руку.
– Знаю, – отозвался хуманс, пожимая ее. – А я Томми. Очень приятно.
– Мне тоже. Э… Томми…
– А?
– Ну… спасибо, наверное.
Человек расхохотался, подтолкнув чародея локтем.
– Да ну. Не бери в голову. Доедай и пошли. Темнеет уже, а нам пора.
– Куда?
Томми подмигнул:
– С друзьями тебя хочу познакомить.
6
В низеньком кольце из спекшейся, растрескавшейся глины посреди комнаты трепетал огонь; кизячный вытяжной колпак над очагом поддерживали три толстеньких столба. Окон в комнате не было; всю обстановку ее составляли стол из грубо отесанных досок и несколько стульев. На одном из них восседал завернутый в еще мокрое одеяло Делианн.
Он смотрел в очаг и думал, что огонь – это живая тварь.
Огонь пожирает пищу – в данном случае сухой навоз, вероятно, купленный днем с телеги Счастливчика Джаннера, – и соединяет ее с кислородом в химической реакции, высвобождая жизнедарящую энергию. Но пламя не подвержено эволюции. В нем нет мутаций, нет естественного отбора способствующих выживанию черт. Огню все это не нужно: он уже совершенен. Огонь есть огонь: где пожарче, где потусклее, белое, или золотое, или прозрачное, как пустынный жар, пламя суть неразделимо единое существо, возрождающееся раз за разом, стоит обстоятельствам позволить. Убей его, и огонь возродится в ином месте; неизменный, он служит символом перемен.
Неудивительно, что огонь был первым и самым жизнестойким из людских богов.
Сидеть на стуле было почти удобно, невзирая на простоту конструкции. Наброшенное на плечи одеяло кололо холодную, влажную кожу репьями, но Делианн не жаловался. Ему казалось, что он выпадает из реальности, отделяется от нее, и все вокруг было неважным и мелким. Он полностью отдал себя в руки Томми, и покорно следовать за кем-то оказалось неожиданно уютно.
Делианн был почти уверен, что комната, куда привел его Томми, располагалась в Лабиринте. Пожалуй, надо бы внимательней следить, куда идешь, но, ковыляя под леденящим кости дождем, чародей полностью погрузился в транс: подавить боль в ногах он мог, только постоянно стягивая к себе Силу.
В какой-то момент кривые улочки Города Чужаков сменились широкими невыразительными фасадами мануфактур и амбаров Промпарка. Потом они с Томми свернули в паутину переулков между оседающими домами. Облишаенная штукатурка чередовалась с гниющими кривыми досками, подчас еще покрытыми сажей и золой. В Лабиринте ничто не пропадало зря; даже от сгоревшего дотла дома остается пара-другая пригодных для новой стройки досок.
Томми сидел на корточках у очага, потирал руки и морщился от жара. Делианн тупо взирал на него. Дрожь постепенно унималась. Потом хуманс подтащил к очагу стул, развернул его и устроился спиной к огню.
– Задницу подсушить надо, – извиняющимся тоном сказал он. – Как посижу в мокрых штанах, так потом такой геморрой…
Он поерзал, словно ягодицы его не вполне умещались на стуле, и опустил подбородок на высокую спинку.
