Словно то, что ожидало внизу, пугало даже их.
Глубоко и судорожно вздохнув, Тан’элКот шагнул на лестницу, и тьма поглотила его.
4
Внизу его встретил кошмар. Перепуганные, ошеломленные рабочие, администраторы, врачи, кровь, и слезы, и дерьмо, и вопли, и социальные полицейские на постах, точно роботы в своих серебряных масках. Свет давали только блеклые аварийные лампы. Кислая вонь людского страха мешалась с запахом плесени, исходящим от грязных мокрых ковров, почти не перебивая металлически-сладковатый, сложный смрад крови и испражнений.
По набитому вонючими тенями длинному, узкому коридору Тан’элКот прошел в просторный зал, раньше, должно быть, служивший конторой; среди груды оклеенных ковровым покрытием досок, разделявших прежде кабинки работников, валялись разломанные столы. То здесь, то там Тан’элКот замечал кучки измученных людей в лохмотьях, оставшихся от простого работничьего платья: одни отчаянно цеплялись друг за друга, другие тихо плакали, иные просто разглядывали тупо бурые пятна на стенах.
Среди обломков попадались части человеческих тел – трех как минимум: тут оторванная рука, там голова, будто разбитый молотком арбуз, здесь намотанные на остатки охладителя для воды кишки. Пол был усеян железными стерженьками – пулями из силовых винтовок; от одной из стен осталось лишь хрупкое, ломкое кружево. Кое-где в грудах сломанной мебели виднелись трупы, пожеванные, погрызенные кем-то – не от голода, но скорей из неутолимого стремления размять челюсти, как пес машинально гложет мозговую косточку.
Как чешет десны младенец.
Смерть от пули была здесь лишь началом. Некоторые играли с трупами: кто-то плел косички из спутанных кишок, кто-то выдавливал глаза и разбирал изувеченные тела по суставам, как заскучавший ребенок ломает старые куклы. У Тан’элКота не оставалось сомнений в том, кем был этот ребенок. Он видел его.
Посреди зала, в спущенных по колено штанах. Ягодицы его дергались между бедрами пустоглазой женщины с раскровяненным ртом. Бугристый череп не давал ошибиться.
Коллберг.
Из одежды на женщине осталась только заскорузлая повязка, прикрывавшая плоскую рану на месте правой груди. На глазах Тан’элКота Коллберг нагнулся к другой груди и впился зубами в вялый сосок. В глаза ему брызнула кровь, но женщина лишь хрюкнула – должно быть, она была полумертва от боли. Коллберг зарылся мордой в плоть, вгрызаясь все глубже и глубже. Тан’элКот поневоле опустил глаза.
Остальные изглоданные тела… У женщин были отъедены груди. У мужчин на месте членов остались лишь глубокие рваные раны. Безгрудые, лишенные чресел тела носили жуткое, созданное мясницким тесаком сходство, точно кариозные зубы, хирургически унифицированные тупым скальпелем.
«И вот это, – горько подумал Тан’элКот, – я избрал в союзники против Кейна и Пэллес Рил.
О забытые боги, что же я наделал?»
Коллберг поднял голову над содрогающейся в агонии женщиной, перехватил взгляд Тан’элКота и по-змеиному вытянул шею: точно кобра под жарким южным солнцем.
– Добро пожаловать ко мне домой, – проговорил он. – Нравится? Мой дизайн.
Тан’элКот промолчал.
Коллберг поднялся на колени и, отодвинувшись от трупа, рассеянно засунул член в штаны, даже не стерев полузапекшейся крови.
– Ты, – задумчиво произнес он, не поднимаясь с пола, – не командный игрок.
5
Встав, он подошел к Тан’элКоту так близко, что бывший император невольно отвернулся, чтобы не ощущать зловонное дыхание.
– Характер у тебя, на мой взгляд, подходящий, но пару моментов ты еще не до конца усвоил, понимаешь?
«Что ему известно? Что он знает о Вере?» Мириады душ, населявших внутренний мир бывшего императора, тряслись в ужасе, но он был больше, нежели все они, взятые вместе: он был Тан’элКот, и ему не подобало поддаваться страху.
– Я понимаю вот что: ты не осмелишься причинить мне вред, – твердо заявил он. – Я не простой работяга, который может исчезнуть без суда и следа. Твой единственный шанс – выпустить меня и молиться, чтобы я не рассказал об этом.
Коллберг поднялся на цыпочки, доставая макушкой до подбородка бывшего императора, и, запрокинув голову, обдал его мерзким дыханием:
– Ты все еще не понимаешь.
Тан’элКот отступил на шаг – никакая стойкость не помогла бы ему вынести эту скверну – и отошел бы дальше, если бы не уперся в живую несокрушимую стену вставших за его спиной социков.
– У меня есть друзья и соратники в самом Конгрессе праздножителей, это ты понимаешь? Меня, как и Кейна, невозможно задержать, равно как нельзя причинить мне вред. Мое благополучие бережет твой собственный Совет попечителей – и я полагаю, они будут… обеспокоены… твоим образом жизни .
Коллберг отошел на цыпочках, склонил голову к плечу и, прищурившись, посмотрел на бывшего императора. Его резиновые губы разъехались в невеселой ухмылке.
– Позволь объяснить.
В этот момент затылка Тан’элКота коснулась шоковая дубинка, и бывший император рухнул, судорожно дергаясь, в залившую пол кровавую кашу. Один из социальных полицейских прицельно пнул его между ног, другой – под ребра, третий – по почкам, тогда как четвертый продолжал обрабатывать голову. Беспомощный, он лишь извивался на полу: разряд шоковой дубинки парализовал периферические двигательные нервы, и члены не повиновались его воле. После каждого пинка изо рта Тан’элКота вырывался короткий хрип. Он плакал бы, если бы у него остались силы. С каждым ударом по его телу прокатывалась взрывная волна, проносившая безличную злобу социальной полиции сквозь все защиты, которые выстраивал на ее пути рассудок. Беспомощность буравила кожу, всасывалась в кровь, ввинчивалась, будто червь, между мышечными волоконцами.
Бесстрастно и крайне профессионально безликие социальные полицейские избили его. И от того, что один из них лишь пару минут назад потянулся к нему, как человек к человеку, было еще больнее.
6
Должно быть, он потерял сознание – и скорей всего, не раз. Наконец – он не мог бы сказать, когда – избиение прекратилось.
Сознание возвращалось постепенно, вместе с потоком ощущений, нараставшим, будто он постепенно увеличивал громкость мира. Легкое неудобство, какое можно испытать, слишком долго пробыв в медитации, постепенно сменялось жгучей, пульсирующей болью в ребрах, в спине; в паху она превращалась в пробившую ядра спицу – одновременно тупую и острую, уже знакомую и настолько яростную, что подкатывала тошнота.
И свет: тусклый, кровавый, сочащийся сквозь закрытые веки. При попытке прищуриться заболело избитое опухшее лицо. Кто-то держал его голову на теплых, мокрых коленях. Он боялся открыть глаза. И этот запах – гнилостная вонь хищника…
