Стены, потолок и пол этой комнаты были покрыты мягким, упругим, однородно-белым пластиком. Через «ПетроКэл», фирму, перешедшую во владение Шенксов через брачный контракт Эвери с отцом ее детей, покойным Карлтоном Норвудом, «СинТек» заполучил контракт на оснащение тюремных камер социальной полиции, так что заново обставить эту комнату в бостонском доме Эвери оказалось быстро и относительно недорого. Одну стену занимал экран шире раскинутых ручонок Веры, но сейчас настройка его была намеренно сбита, и по нему ползли дрожащие электронные хлопья, и в скрытых динамиках шуршал океан белого шума.
С утра воскресенья эта комната оставалась единственным местом, где Вера могла открыть глаза без крика.
Техник благодарно кивнул Эвери и поднял стальной венец, ощетинившийся изнутри тончайшими, едва видимыми нитями нейронных щупов.
– Отлично, бизнесмен. Попробуем снова?
Эвери вздохнула.
– Да. Но это в последний раз. – Она погладила девочку по плечу и крепко сжала ее запястья. – Вера, лежи смирно. Больно не будет, я тебе обещаю.
С воскресенья на ребенке опробовали десятки нейрологических тестов – сняли все показатели, какие можно было снять под наркозом. И не нашли ни единого отклонения. Профессионал Либерман, штатный врач Эвери, самодовольно заключил: «Хроническая идиопатическая кататония». Когда Эвери залезла в толковый словарь и обнаружила, что на общепонятный язык это переводится как «лежит, молчит, а отчего – хрен знает», она уволила придурка на месте.
Следующий врач, которого вызвали к Вере, тоже не нашел органических повреждений и предположил, что у ребенка нервное расстройство неизвестной причины. Эвери в ответ прорычала сквозь стиснутые зубы, что ей не нужен нейрохирург с окладом сто марок в час, чтобы сообразить: если у ребенка периоды кататонии сменяются судорогами, значит, нервы у него уж точно не в порядке.
В конце концов Эвери с отчаяния решила подсоединить к мозгу девочки решетку нейрозондов, действующих как невживленный вариант мыслепередатчика. Ей казалось, что если бы она только могла увидеть то, что видит Вера, ощутить то, что чувствует она, то сумела бы и понять, что именно причиняет малышке такие страдания.
И боялась, что уже знает ответ. Нейрозонд был ее последней, отчаянной попыткой убедить себя в ошибке.
Несмотря на введенный мощный транквилизатор, наладка зонда довела Веру до судорожного припадка. Первоначально настройку пытались осуществить под наркозом, но, когда девочка приходила в себя, судороги возобновлялись с удвоенной силой. Любые попытки удержать ее любыми средствами, кроме прикосновения Эвери, показывали тот же результат.
Так что последнюю попытку они проведут, успокаивая ребенка лишь касанием и голосом Эвери Шенкс – та держала девочку за руки и нашептывала ей на ухо слова на неведомом языке, с трудом слетавшие с сухих губ:
– Тс-с, Вера… никто тебя не тронет… гран-маман с тобой, все будет хорошо…
Если не сработает, придется все же обратиться за помощью к Тан’элКоту.
Ежик серебряных волос пошел волнами, когда Эвери нахмурилась, скривив тонкие, жесткие губы. Она уже дала себе слово, что прежде того опробует все прочие варианты. Слишком часто она переживала Приключение «Ради любви Пэллес Рил»; слишком хорошо знала, что Тан’элКоту нельзя доверять.
Ни на грош.
Техник в очередной раз попытался опустить венец на макушку девочки, и Эвери покрепче ухватила Веру за руки. Последний судорожный приступ оказался настолько силен, что девочка начала размахивать и левой рукой, прежде остававшейся неподвижной, как и ноги, с момента первого приступа. Это неожиданное движение обернулось для Эвери рассаженой до крови нижней губой.
Вернувшись в Бостон в субботу после обеда, остаток дня Эвери посвятила делам домашним: интернат, гувернантка, судебный ордер, дающий ей права владения тряпками, игрушками и прочим имуществом, которым Вера пользовалась в доме Майклсона, и поток коммивояжеров, слетевшихся в особняк Шенксов с грузом платьев и вещей, подобающих юной бизнес-леди, едва поступившей в школу. С Верой она провела в тот день больше, пожалуй, времени, нежели было совершенно необходимо; Эвери обнаружила, что общество девочки доставляет ей неожиданное удовольствие. Послушание, не переходящее в покорность, ясный и спокойный взгляд, бестрепетная вера в каждое слово Эвери, сочетающаяся с уверенностью в себе и бесстрашной отвагой – до последней мелочи, думала Эвери с тоской, то был именно такой ребенок, о котором всегда мечтала она.
Вместо того судьба подарила ей троих озлобленных слабаков – сыновей, терзавших друг друга и мать мелочной подлостью, лизоблюдством, попытками вырвать расположение к себе. Даже Карл, ее драгоценный золотой мальчик, самый юный и талантливый из ее сыновей, и тот не заслуживал гордого имени Шенксов. Без сомнения, он подошел к этому идеалу несколько ближе своих братьев: нарушив ясно выраженную волю матери и поступив в Консерваторию Студии, чтобы стать актером, он тем самым – единственный из сыновей Эвери – проявил характер.
Но здесь она могла винить лишь себя: мужа следовало выбирать получше. Компания ее супруга – «ПетроКэл» – скрывала свою финансовую слабость до тех пор, пока брачная церемония не подвела ее под эгиду империи Шенксов. Если бы она знала, в каком состоянии находится фирма, то никогда не вышла бы замуж за Карлтона. Стойкость марки отражает стойкость духа.
Но, глядя на Веру, она спрашивала себя: не слишком ли много она требовала от Карла? Возможно, стальной характер настоящих Шенксов передается через поколение. Возможно, мир ждал другого потомка семьи – этой златовласой девочки.
То была вопиюще романтическая фантазия, этакие розовые сопли, за какие любой из ее сыновей отделался бы в лучшем случае суровой выволочкой, но в ней не было ничего невероятного, и сама вероятность опьяняла лучше вина. Невзирая на прошедший в мрачных тонах разговор с Тан’элКотом, на один субботний вечер Эвери Шенкс оказалась пугающе близка к блаженству.
Но утром в субботу…
– Хэри… Хэри, мне больно, помоги мне… Хэри, Хэри, пожалуйста…
И невинная романтическая мечта, в которую Эвери Шенкс имела глупость на миг поверить, выжгла ее сердце дотла в единый миг. А под тлеющими углями, в черной золе, таилось знание: эту новую рану будущему Шенксов тоже каким-то образом нанес Майклсон.
Остаток дня девочка провела в наркотическом забытьи; стоило ей прийти в себя, как вновь начинались крики и метания. Профессионал Либерман предположил, что судороги порождаются внезапными стимулами: любым шумом, или движением, или прикосновением. Оставленная в темной тихой комнате, девочка вела себя почти спокойно – но этого Эвери не могла допустить. В детстве она сама терпела подобное заключение: отец ее имел обыкновение за всяческие проступки запирать детей в чулан. Эвери полагала себя добросердечной матерью и в воспитании собственного потомства заменила чулан ремнем.
Вечером того же дня, готовясь отойти ко сну, Эвери обнаружила, что не перестает думать об девочке. Мысли ее тревожил неотступно образ всхлипывающей во тьме Веры. Ни два коктейля, ни двойная доза теравила, ни даже длительный сеанс атлетического секса с Лекси, ее нынешним жиголо, пока Эвери выжидала, когда теравил начнет химически разминать сведенные судорогой нервы, не смогли заглушить воображаемые тихонькие всхлипы.
