Но я не знал.
Когда-то я убил одного старика – Кхулана Г’Тара – и спас, должно быть, миллион человек, когда сопротивление кхуланской орды при Серено рухнуло. А потом я убил другого старика – принца-регента Тоа-Фелатона – и превратил череду мелких стычек на границе с Липке в первую Династическую войну.
Может, эта сука в Яме права. Нельзя заранее сказать, куда полетит дерьмо. Если хорошо прислушаться, я слышу голос: внятный шепоток в затылке, что твердит: «По-моему, или никак». Но только в одном сука из Ямы жестоко ошибается: это голос Кейна .
Мой голос.
Я не перестаю размышлять о празднике Успения. Представляю, как меня поволокут к Успенскому собору на вонючем тумбреле, и взгромоздят на костер, и сожгут живьем на увеселение паре тысяч Возлюбленных Детей.
И меня уже достало, что мои жизнь и смерть для кого-то становятся потехой .
Вот так, очень просто, я принимаю решение.
На Кхриловом Седле до меня слишком долго не могло дойти, что давно следовало умереть. Повторять ошибку я не собираюсь. Самоубийство не в моем вкусе, но есть и другие способы сдохнуть.
Я извожусь ожиданием. Когда «козел» – зэк, приближенный к тюремному начальству – приходит снова, чтобы, распахнув дверь настежь, просеменить к моей койке и опорожнить смрадное судно в свою бадью, мне приходится прокашляться вначале, чтобы, заговорив, не выдать себя дрожью в голосе.
– Передай сержанту – кажется, его зовут Хабрак? – передай, что Кейн желает видеть ответственного за общественный порядок.
«Козел» оборачивается ко мне, явно прикидывая, не тронулся ли я умом.
– Передай, и все. Скажи, пусть сообщит Тоа-М’Жесту, что Кейн хочет его видеть. Герцог хорошо заплатит ему. И тебе перепадет.
«Козел» единожды кивает и волочит бадью дальше.
В жопу беспомощность. Из этой клятой камеры я ничего не могу сделать. Но пустите меня в Яму, к мерзавцам, негодяям и бунтарям, и я покажу, на что еще способен.
Я оторву их драгоценному празднику Успения башку и насру на шею.
10
Судя по тому, как торопливо стражники Донжона чистили лампы, Делианн рассудил, что вот-вот должно случиться нечто важное.
Заложив руки за голову, он наблюдал, как по решетке из хлипких мостков, подвешенной над Ямой, от лампы к лампе проходит бригада фонарщиков. Первый держал багор; его обязанностью было цеплять лампу крюком за цепь и подтаскивать туда, где другой мог ухватиться за массивные латунные скобы, наваренные по окружности лампы, и удержать бадью с маслом на месте. Третий гасил пламя колпачком со шлем размером и при помощи ножа продергивал служивший фитилем серый канат с запястье толщиной, чтобы тот сильней выступал над покрытым патиной носиком лампы и оттого горел сильней и ярче.
Снова началась лихорадка, и Делианн качался на ее волнах, задремывая, и приходя в себя, и задремывая вновь, блуждая среди видений – пустыни и очаги, летние дни и ленивые языки пламени. Ему казалось, что всякий раз, прочищая очередную лампу, стражники Донжона прибавляли огня в его мозги, и отчего-то это немного его забавляло.
Некоторое время он лежал на спине, глядя на лампы и размышляя о пламени: о свете и тепле, безопасности и погибели. У него всегда был дар призывать пламень: на этом даре основано было его мастерство чародея. Пламя в его руках могло выделывать такие кунштюки, какие простому смертному и представить трудно. Делианну казалось, что пламя, возможно, могло послужить метафорой всей его жизни – как огонь, он был вернейшим из слуг, но, вырвавшись из-под хозяйской власти, обратил мир в пепел…
Он так и не узнал, чем было «нечто важное»; к тому времени, когда галерея и мостки переполнились вооруженными самострелами стражниками, и сержант заорал на заключенных, чтобы те встали перед его светлостью Тоа-М’Жестом, ответственным за общественный порядок – и приказал застрелить одного зэка, собравшегося оскорбить его светлость, потому как не вскочил вовремя, – Делианн уже крепко спал, распростершись на камнях, и его тело заслонили от взглядов сверху тесно сгрудившиеся вокруг него кейнисты под водительством т’Пассе.
Делианн так и не увидел герцога. Ему снился огонь.
11
Высочество входит в мою камеру, словно лис, которому мерещится тявканье гончих. Он ежится, словно по нему муравьи ползают, и поминутно слизывает пот с губ. Прошедшие годы сказались на нем скверно: он здорово поправился, – но щеки все равно обвисли, и под глазами виднеются темные круги. Шевелюра уползла куда-то за Белую пустыню. За ним следуют двое офицеров из Глаз Божьих.
– Кейн, я пришел сюда из уважения к тому факту, что ты когда-то спас мне жизнь, – говорит он, касаясь уголка рта указательным пальцем правой руки. – Но я более не друг тебе, и не жди от меня снисхождения. Когда ты обратился против господа нашего Ма’элКота, ты пожертвовал нашей дружбой.
Его короткий жест – часть «тихой речи», кодовой системы, которой пользовались под его руководством Рыцари Канта. Он означает: «Враг рядом. Подыграй». Указательный, второй палец – врагов двое; он хочет сказать, что оба Глаза Божьи – шпионы и при них он не может говорить открыто.
Судя по тому, как он потеет и дергается, можно предположить, что у него ранняя стадия ВРИЧ, и офицеры, которые следят за ним, – не больше, чем параноидный бред. С другой стороны, Глазами Божьими руководил когда-то Тоа-Сителл, и столь же легко можно предположить, что у него остались свои люди в руководстве подразделением.
– В жопу такую дружбу, – отвечаю я, складывая поверх одеяла, накрывающего мои ноги, колечко пальцами левой руки: «Понял». – Я хочу договориться.
– Ты ничем не сумеешь выкупить свою жизнь, – произносит бывший король Канта, потирая уголок рта большим пальцем левой руки. Этот жест означает «правда». – Ты умрешь в день Успения, как предначертано.
Ну, честно сказать, я очень на это рассчитываю: перспектива еще много лет разбираться в осколках прошлого меня как-то не радует.
Но смерть свою я выберу сам.
И никому не позволю сделать это за меня.
– Я могу о многом тебе рассказать, – предлагаю я. – Могу объяснить, почему люди убивают друг друга по всему городу и почему станет только хуже. Могу подсказать, что сделать с этим.
Кончик большого пальца не потирает, а дважды постукивает по губе: «Правда?»
Я холодно смотрю на него. Пусть гадает.
– И чего ты просишь за эти сведения?
Я делаю глубокий вдох и складываю пальцы домиком, якобы ради того, чтобы похрустеть костяшками.
– Хочу на волю. Выбраться отсюда так же легко, как попасть: в Яму и мимо.
Мои большие пальцы смыкаются на первом слове, расходятся, пока я произношу «…на волю. Выбраться отсюда так же легко, как…», смыкаются вновь: «…попасть: в Яму…» и расходятся окончательно: «…и мимо».
