– Так я сказал.
Великан гнет шею, и по выпученным зенкам катятся слезинки.
– Наверное… больже, чем щазз, она меня не можед ненавидедь.
Делианн оглядывает зал с таким видом, будто пытается найти кого-то, но не может. Через пару секунд кивает сам себе.
– Паркк, – говорит он усталому камнеплету, что стоит в дальних рядах, недалеко от его величества. – Сбереги ее. Останься с ней в Донжоне и ухаживай за ней, когда она придет в себя.
Долгую минуту камнеплет упрямо не сходит с места, будто ждет подвоха, потом пожимает плечами и начинает пробираться к Кайрендал. Магия камнеплетов должна работать даже под землей.
Делианн склоняет голову, словно под тяжестью моего неодобрения.
– Так ли скверно, – тихонько говорит он, – что я не желаю начинать свое правление с казни друга?
– Разве я что-то сказал?
– Нет, – отвечает Делианн. – Но думал очень громко. Чего теперь ты от меня хочешь?
Спутники Кайрендал смотрят на него, не сходя с мест, выжидая. Мне пригодилась бы их помощь, если только Делианн мне ее обеспечит.
– Мог бы начать с того, – предлагаю я, – чтобы объяснить им, что происходит.
– Объяснить? – слабо бормочет он. – Да как объяснишь такое? Столько всего… слишком много. Как смогу я разобраться, что важно, а что несущественно?
– Тебе и не надо знать, – отвечаю я. – Просто реши.
Пушистые брови сходятся на переносице.
– Я… – Он кривится от боли, и это не мучения плоти. – Кажется, понимаю…
– Давай, Крис. Сцена твоя. Пользуйся.
Лицо его лучится страданием, будто призрачным светом. Мой друг опускает голову, зажмурившись от собственного сияния, и начинает говорить.
6
Он стоял в центре арены. Огни пожаров, чей свет сочился сквозь фонарь в сводчатом потолке, красил всепроникающее сияние его ауры блеклым румянцем. Голос его никогда не отличался силой, а за время болезни и вовсе ослаб, но все слышали его – значение, если не речь.
Слияние затронуло всех собравшихся в комнате.
Паутина черных нитей, сплетавшаяся вокруг Кейна, опутывала комок белого огня в груди его – пламени, которого Делианн мог коснуться, чью силу мог черпать, чтобы настроить свою Оболочку совершенно новым способом. Сияние его резонировало с Оболочками перворожденных, набираясь сил и красок, оно сливалось с Оболочками камнеплетов и от них перетекало в ауры огров и троллей; мерцание великаньих Оболочек заставляло трепетать ауры огриллонов, а те, в свою очередь, приглушали незримый блеск настолько, чтобы он достиг сознания слепых к Силе хумансов.
Он не витийствовал и не метал громов – просто говорил.
– Вот истина, – произнес он, и в Слиянии не было сомнения его словам. Он держался правды и позволил истории самой рассказать себя. – Иные из вас, – говорил он, – полагают, будто оказались здесь потому, что попали в тюрьму за преступную независимость мысли. Вы ошибаетесь. Другие полагают, будто оказались здесь из-за ложного обвинения в измене. И вы ошибаетесь. Третьи считают себя жертвами политического террора, или произвола властей, или банальной неудачи. Кто-то полагает, будто пришел сюда отомстить врагам, или поддержать друзей.
Все вы ошибаетесь.
Вас привел сюда не кейнизм, и не людские предрассудки, не жадность и не жажда власти, и не слепой случай.
Всех нас свела здесь война.
Эта война бушует каждый день во всякой земле; она началась с зарождения самой жизни. Это война, которую лучшие из нас ведут в своих сердцах: война против «плыть по течению», и против «мы или они», и против «стада», против «нашей цели». Против тяжести самой цивилизации.
В этой войне невозможно победить.
И нельзя побеждать.
Но сражаться в ней необходимо.
Вот истина: нам предложен дар.
То, что мы собрались здесь этой ночью, суть дар Т’нналлдион – того, что на языках хумансов зовется Родиной, или Миром. Вот каков великий дар Родины: раз в эпоху неслышная, потаенная война выходит на свет дня. Ее дар – возможность держать ее щит и видеть лицо врага; нанести удар честно.
Этот дар предложила земля моему деду Панчаселлу более тысячи лет назад. И, приняв его, назвался Панчаселл Бессчастным, ибо знал, что выбирает свою погибель.
Так началось первое сраженье на нашем фронте вечной войны: когда Панчаселл Митондионн закрыл диллин , соединявшие наш край с Тихой землей. Втайне он вел войну двести лет, а когда Родина озарила ее светом дня, подъяли мечи Панчаселл Бессчастный и дом Митондионн и повели Союз племен подавлять Восстание диких.
Чуть менее девяти веков назад менее чем в полете стрелы отсюда пал в битве Панчаселл Бессчастный.
И в день, когда погиб мой дед, Родина предложила его дар моему отцу, Т’фарреллу Вороньему Крылу. Но отказался отец и нарекся Королем Сумерек, ибо желал, чтобы скорей ясные дни перворожденных уступили место долгому закату, нежели наступила враз долгая ночь погибели.
Он увел наш народ с поля битвы, оставив врагу равнины родного края, и отступил в глухие пущи, чтобы наблюдать оттуда, как мы медленно скатываемся в прошлое. Погибель наша явилась быстрей, чем мог он представить в самых страшных снах: мы, немногие, кто собрался здесь, – последние из Народа, кто готов выступить против вечного врага.
И более четырех сотен лет прошло, прежде чем Родина вновь преподнесла свой дар – уже одному из врагов наших, которые полюбили ее столь же глубоко, как любой из Народа. В тот раз дар ее получил смертный именем Джерет из Тирналла.
Джерет Богоубийца сражался с врагом во всех обличьях его: под масками Рудукириша и Дал’каннита, Проритуна и Каллайе и под всеми именами, какие хумансы дают общим мечтам, питающим их коллективные желания. Как и мой дед, Джерет пал в бою – но сражение было выиграно: после него заключен был Завет Пиришанта, что сковал людских богов за стенами времен и защитил Родину от их неразумных капризов.
Пять веков прошло со дней Богоубийцы, и вновь Родина предложила нам свой дар.
Наш враг уже нанес удар. Без предупреждения, словно отравитель, от чьих ядов не спасет броня. Он сразил дом Митондионн, и я последний в этом роду. Каждый из нас пострадал от вражьей руки. Оружие его – безумие, то же безумие, что бьется сейчас и здесь в жилах многих из вас. Но против незримого меча мы поднимем незвонкий щит. Т’Пассе?
Прагматичная, как лопата, т’Пассе вышла на арену. Делианн подал знак Райте, и тот отдал ей супницу. Пожав плечами, т’Пассе склонила голову перед ее содержимым.
– Небольшой глоток, и все, – проронила она тяжело. – Только губы омочить.
Она передала чашу одному из кейнистов, сидевшему на полу в проходе. Хотя в ее крови, как и у всех бывших заключенных Ямы, уже циркулировал противовирус, она набрала в ладонь воды и поднесла к губам. Как и все подданные Монастырей, она испытывала глубокое уважение к ритуалам.
