«Я знаю тебя, – молвила она солнцу. – Ты Крис Хансен».
И ответило солнце: «Я Делианн».
Далеко-далеко в вышине – ибо в вечную пустоту прокрались тихой сапой верх и низ – одиноко и горделиво парила хищная птица, поводя сияющими крылами. Сокол, не то орел…
А может, феникс.
Птица рвалась к светилу, влекомая от века светом и теплом – чтобы вечно падать вниз на увечном крыле. Крик птицы рвал сердце богине, ибо та сама нанесла эту рану и чувствовала ее, точно свою собственную – рука горела, будто в печи, – но знала, кто страдает с ней.
«Ты Кейнова погибель», – промолвила она беззвучно.
И ответила птица: «Я Райте».
На безграничных полях, что раскинулись под солнцем, увидала она прочих тварей: волка-великана с обрубленными когтями, хромого от боли, но все же яростного и страшного; и женщину из базальтовой лавы, прорвавшей покров земли острыми, не сточенными тысячелетней эрозией гранями. Видела она деревья и цветы, кошек и мышек, змей, и жаб, и рыб…
И последним увидала она мужчину.
Он сидел на камне, облокотившись на колени, и смотрел на нее.
Она знала его до последней клеточки.
Поседевшие на висках блестящие черные волосы и подернутая инеем бородка – пальцы ее знали их на ощупь. Темный блеск в глазах, косой шрам на дважды сломанной переносице – губы ее помнили этот изгиб. Эти грубые, смертоносные руки тискали когда-то ее грудь, гладили жаркие бедра.
На нем была свободная куртка из черной кожи, посеревшая и потертая; белесые пятна впитавшегося пота виднелись под мышками. Черные мягкие штанины были сплошь порваны, порезаны, зашиты наспех. Грубые бурые нитки проступали на коже, словно свернувшаяся кровь.
Сердце богини запело, и она устремилась к нему.
Неспешно и уверенно рука сидящего на камне скользнула под куртку, чтобы извлечь на свет длинный острый нож.
– Довольно, – промолвил он.
Она застыла в недоумении, и там, где у живого человека располагается сердце, заискрила горькая обида.
– Хэри …
– Хэри мертв. – Острие ножа уставилось ей в глаз. – Как и ты. Так что давай без слюнявых счастливых встреч.
– Хэри, я не понимаю… почему ты не дашь мне коснуться тебя.
Он указал ножом на парящую в небесах птицу:
– Потому что имею представление, что может случиться при этом.
– Я хочу лишь поделиться с тобой. Слиться с тобой.
– Нет.
– Здесь мы можем быть едины. Одна плоть. Любить друг друга…
– Нет.
– Я хотела, чтобы мы были вместе…
– Не повезло.
– Ты обращаешься со мной как с врагом.
Глаза его сверкали, словно осколки обсидиана: черные, острые.
– Да.
– Хэри… Кейн… – Мысленный голос ее становился глубже, грубей; она попыталась прокашляться, но голос Ма’элКота рвался из ее груди вулканическим рокотом: – Кейн, я люблю тебя. Мы тебя любим.
– Протяни руку.
Она заколебалась.
– Давай, – подбодрил он. – Мы уже переросли детские игры. Руку!
– Хорошо.
Она вытянула руку – подобную ее собственной, но величиной с длань Ма’элКота, – а кожа, словно намасленный пергамент, и ревматичные суставы принадлежали Коллбергу. Он покачал головой, указывая на левую руку – раненую, обожженную, совсем человеческую руку:
– Эту.
Она шарахнулась.
– Не доверяешь мне? – Он ухмыльнулся по-волчьи, будто ответ вовсе его не заботил.
Изумившись себе самой, она поняла, что действительно не доверяет этому человеку – и не могла поначалу даже осознать, почему.
Не верила, не могла поверить. Он и прежде обманывал ее, мучил, губил. Он лгал ей, и лгал, и лгал, и ложь его разрушила ее жизнь. Он был источником ее нестерпимых страданий на протяжении семи долгих лет. Он угрожал ей, насмехался над законными кастовыми отношениями. Он бил ее, сломал нос и пнул в пах…
«Какой пах? – мелькнуло у нее в голове. – Что такое?»
Прежде чем остальные двое могли удержать ее, она протянула руку. Быстрей взгляда сверкнул на солнце клинок и вонзился между костями, пробив ладонь насквозь: призрак стали, сочащийся у основания черной кровью.
Обжигающая холодом сталь обернулась раскаленным тавром, когда он повернул нож, заклинивая лезвие между костями, а потом, дернув, вывернул им троим руку, сбивая с ног. Задыхаясь от шока, еще не осознаваемого как боль, они смотрели изумленно, как льется по клинку черная нафта, стекая с острия.
И там, куда падала густая жидкость, трава под ногами чернела, скручиваясь, и начинала дымиться.
– Что ты ДЕЛАЕШЬ?!
В черной дали небес солнце натянуло тетиву до самого сердца и выпустило фотонную стрелу.
Пламенным метеором пробила она раненое крыло феникса и пронзила ладонь богини там, куда вошел нож Кейна. Стрела прошла сквозь ее тело, и тело бога за ее спиной, и того, кто стоял за ним, соединяя их троих вместе с фениксом полыхающей струей бело-голубого излучения черена.
Сила хлынула ввысь, наполняя феникса, и тот вскричал, раздирая душу, и брызнула из раненого крыла черная кровь, дождем заливая весь мир.
– Это, как понимаешь, метафора, – пояснил Кейн. – Думаю, если ты сосредоточишься, то поймешь, что происходит на самом деле.
И она ощущала…
Из родника на Кхриловом Седле сочилось черное масло, вливаясь в поток нечистот из лагеря железнодорожников. В древних северных чащах сохли и чернели иглы елей и пихт, и сочилась из лопнувших стволов черная, как оникс, живица. В пустоши Бодекен нафта поднималась из тухлых болотных глубин, и по живой зелени распространялись омертвелые пятна.
Ужас богини передался тем, кто разделял ее сознание.
– Прекрати! Ты должен остановить это!
– Нет, – ответил Кейн, – не должен.
– Хэри… Кейн, пожалуйста! Остановись!
– Нет.
Она уже чувствовала, как жизнь вытекает из нее, как смерть карабкается вверх по нервам, будто проказа.
– Кейн… ты меня убиваешь…
Волчья ухмылка стала шире, потеряв остатки веселья.
– Ты уже мертва. Мы убиваем реку .
– Нет! Ты не можешь!..
– Да ну? – Он жестоко хохотнул. – Ты с кем разговариваешь?
– Погибнет все и вся! До последнего… всякая тварь…
