В предпоследнюю десятитысячную долю секунды жизни он воспользовался властью реки, чтобы найти Райте, привалившегося к стене в темных развалинах, где пахло кровью. Малой толики бившей сквозь него энергии хватило чародею, чтобы на долю мгновения смять пространство и время, протянуть руку в мрачный, мертвый дом.
И бросить туда меч.
А в последнюю десятитысячную долю секунды он подумал об отце, оставшемся в Мальме, о матери, умершей много лет назад, о кровных братьях и сестре, о Т’фаррелле Вороньем Крыле и Живом чертоге, о Кайрендал и Туп.
О Торронелле и Кейне.
Он сказал им «прощайте» и предсмертным усилием воли преобразовал бьющую сквозь него радиацию.
Он обратил себя в свет.
14
У социального полицейского за штурвалом головного турболета было не больше мгновения, чтобы осознать, что управляемые компьютером закрылки не подчиняются больше его командам, прежде чем все молекулярные цепи на борту претерпели спонтанный квантовый распад и машина, будто комок жеваной бумаги, врезалась в стену Старого города чуть ниже Первой башни. Стена выдержала. Штурмкатер – нет.
На берегу Великого Шамбайгена бесновался Ма’элКот, слыша, как затихает вой стоявших на холостом ходу турбин лимузина.
У экипажа ТБ-24 «Дэв» осталось несколько минут, чтобы поглядеть на стремительно приближающуюся землю.
Штурмкатера рушились на Анхану с небес один за другим, разбиваясь о крыши, о мостовые, о речные воды. Броневики просто оседали на шасси, когда отключалась электроника: гасли экраны, и застывали башни.
И все уцелевшие солдаты в Старом городе, социальные полицейские и пехотинцы Империи, перворожденные и древолазы, камнеплеты и огриллоны, тролли и огры – всякая живая тварь – застыли в священном трепете.
Крыша Зала суда растворилась, будто роза, распускающаяся под солнцем.
Из сердца ее воздвигся отвесно луч белого света высотой с дворец Колхари. Громче грома ударил он в небеса, расширяясь по мере того, как газы на его пути раскалялись до белого свечения; и оболочка горящего воздуха скрывала убийственный блеск луча, спасая невольных зрителей от ожогов и слепоты.
Зал суда растаял, как снежный замок в печи.
А несколько секунд спустя несколько сотен украшенных застывшими плавниками кассет с обедненным ураном рухнули – сохраняя по большей части геометрический правильный строй – на площади в добрую сотню квадратных километров, грянулись оземь и раскатились в стороны.
15
Господи, как тут воняет!
Одной ногой я влез в лужу чего-то с консистенцией кофейной гущи – надо полагать, свернувшуюся кровь. Я бы попросил Райте подвинуться, но какого черта? Я оборачиваюсь, чтобы поглядеть на него. Монах сидит, поджав колени к груди, и смотрит в стену.
Между нами валяется на холодном грязном полу Косалл.
Райте не тот парень, с которым я хотел бы провести последние секунды, но выбора мне никто и не обещал. Так что я останусь здесь, в безымянном доме, рядом с безымянными трупами. Неплохое место. Рядом с мечом. Потому что, если уж мне суждено отбросить копыта, я хочу умереть в обществе жены.
Или не только.
Что за штука этот меч! Я до сих пор чувствую, как он вонзается мне в живот. Как ноют мои зубы от звонкой дрожи, когда меч перебивает мне позвоночник. Меч Берна. Меч Ламорака.
Интересно, где его добыл Ламорак много лет назад? Чувствовал ли он в своих руках тяжесть рока? Этот меч разрушил мою карьеру. Этот меч отнял жизнь Шенны. Косалл – все, что от нее осталось.
Все, что осталось от нас всех.
Он переходил от Ламорака к Берну, к Райте, к Делианну…
Ко мне.
И для каждого из нас он значил нечто иное, но все же сродственное. Вроде того, что бормотал Крис в бреду про Клинок Тишалла: всерассекающий меч. Он лежит на занозистых досках между мною и Райте, и вот тут ему самое место. Или нам: по разные стороны всерассекающего клинка ждать конца света.
Столько боли…
Столько ненависти…
Все между нами разделяет, будто клинок, и все же мы сейчас вместе. У нас не осталось, в сущности, никого, кроме друг друга. Не с кем мне больше разделить эту минуту. Ни с кем другим я не мог бы просто сидеть и ждать, пропади оно все пропадом.
– Так тихо, – бормочу я. – Думаешь, все кончено?
Райте пожимает плечами и отворачивается.
Ага.
Я гляжу на меч. Боюсь коснуться его. Должно быть, я понял, для чего он здесь, уже когда клинок выпал из воздуха, чтобы упасть точно между нами.
Это прощается с нами Крис.
Когда я впервые увидал его в тренировочном зале, на нем была эта дурацкая маска безумного ученого, и я понял, что этот парень – живая беда. И как же мне было странно и горько, когда я вернулся на Землю после своего фримода и мне сказали, что Крис пропал…
Должно быть, тогда я истратил всю скорбь, потому что сейчас испытываю лишь благодарность. Только счастье оттого, что знал такого человека. Один Крис Хансен стоит херовой тучи Коллбергов и Марков Вило, горы Ламораков и королей Канта и прочей сраной мрази, обитающей в нашем болоте. Хотел бы я, чтобы Шенна с ним встретилась – по-настоящему, когда оба они еще были людьми. Думаю, он бы ей понравился.
Больше того: думаю, она бы восхищалась им.
Посижу тут еще немного. Буду рассказывать себе все истории о нем, что помню. Расскажу себе про его холодную отвагу, о том, как он мог встать стеной и делать что должно.
Вот так прощаюсь с ним я .
Самому себе расскажу? Вот еще.
– Райте! – говорю я вполголоса. – Давай я поведаю тебе одно сказание…
16
Тело Ма’элКота покоилось на берегу реки, обхватив колени руками, словно древний валун на лугу, обнаженный вековой эрозией. Социальный полицейский подступил к нему опасливо, неуверенный в своем положении на чужой земле.
– Стимулятор введен. Скоро она очнется, – проговорил он. – Но ненадолго.
– Знаю, – ответил слепой бог голосом великана.
– Она очень слаба, – предупредил офицер. – Нагрузка на сердце… не думаю, что она доживет до вечера.
Тело продолжало глядеть на воду.
– В лимузин.
Полицейский отошел. Слепой бог направил тело Ма’элКота за ним. На минуту оно остановилось, не сводя взгляда с невидимой Анханы. Та часть слепого бога, которой был Ма’элКот, могла видеть происходящее там глазами своих поклонников: лишь Возлюбленным Детям дозволялось служить в имперской армии.
– Задраить двери, – приказало оно наконец.
