«Истина прекрасна,
Как верна красота; вот все, что знаешь ты,
И все, что должен знать».
Кейн откидывается на спинку сиденья, глядя в небо и размышляя; думаю, задремывает ненадолго, потому что глаза его закрываются на какое-то время, и после этого тень стены всползает по восточным трибунам.
Когда он заговаривает снова, голос его звучит почти – только почти – спокойно.
– Что это за хрень с «владыкой Кейном»? – лениво интересуется он.
Сухой голос отвечает без запинки, словно и не было долгой паузы:
– Всего лишь ничтожный символ моей признательности. Дети мои станут обращаться к тебе подобным образом до скончания твоих дней, в знак великой чести .
– Сворачивай балаган. Я не хочу быть ничьим владыкой. Я Кейн. Этого довольно.
Пауза. Затем:
– Возможно. Но как же мне выразить, насколько я тебя ценю, и показать, что ты сделал для меня? Какой награды будет довольно?
– Можешь оставить меня, на фиг, в покое.
– Ох, Кейн, разве это удавалось хоть одному из нас?
Кейн молчит.
– Предложить тебе работу?
– Какую работу?
– Не хочешь стать императором?
– Господи Иисусе, нет! – вскрикивает Кейн и разражается хохотом. – Это у тебя называется наградой?
– Но Империи нужен правитель, и многие посчитали бы почти неограниченную власть…
– Мне довольно собственной, – отвечает Кейн. – Не забыл?
Запнувшись:
– О да .
– Навесить на меня невыполнимую работу? Очень весело. Блин. И, знаешь, всякий раз, как я к тебе нанимаюсь, это плохо кончается для нас обоих.
– И снова: о да! А как насчет вечной юности?
Кейн моргает, изумленный.
– А тебе это под силу?
– Вполне. В тот миг, когда вы с Пэллес Рил связали меня с рекой, я познал тебя в совершенстве. Я знаю тебя до последней молекулы, Кейн, до атома. Я могу сотворить для тебя новое тело, как Пэллес Рил начала формировать тело под себя. Я могу вернуть тебе твои двадцать пять – вечные двадцать пять лет. Подумай: не болят бедра и плечи, мышцы гибки и послушны… Я могу сделать больше: могу одарить тебя сверхчеловеческой силой и быстротой, заставить раны заживляться…
– Хватит, я уже понял. Спасибо – не надо.
– Я предлагаю тебе не голема, Кейн: ты останешься собой. Нервная система нового тела примет твое сознание столь же охотно, как та, в которой оно циркулирует ныне, – возможно, даже лучше .
– В этом и дело. Ты сам сказал: лучше .
– Почему ты готов отвергнуть телесное совершенство?
– Потому, – скрипит он сквозь зубы, – что не могу тебе доверять.
– Кейн, я даю слово…
– Ага. Мы оба знаем, чего оно стоит, – отвечает он. – И мы оба знаем, что покуда ты лепишь мне новое тело – а ты уже начал в нем ковыряться, – у тебя непременно зазудит в заднице мозги мне подправить. Затереть пару дурных привычек, которые никому не нравятся, – ругаюсь вот много, почесываюсь на людях, неважно, – начнется вот с такой мелкой хрени, а дальше пойдут остальные дурные привычки. Вроде привычки время от времени надирать тебе задницу.
В молчании проходят минуты.
– По крайней мере, позволь мне исцелить твои ноги .
– Они теперь неплохо работают.
– Действие шунта нестабильно, Кейн. Ты можешь пожалеть, что отказался от этого предложения .
– Я уже много о чем успел пожалеть, – отвечает он, глубоко вздохнув.
Вот тут я льщу себе: мне верится, что он вправду считает себя суммой своих шрамов.
7
– Как же выразить мне тогда свою благодарность? Как продемонстрировать миру, как ценю я тебя, мой друг?
Кейн делает глубокий медленный вдох и произносит с нарочитым бесстрастием, будто пытаясь самый отзвук всякого чувства изгнать из голоса, – так судья обращается к присяжным перед вынесением приговора:
– Мы не друзья.
– Кейн…
– Нет, – безжалостно отрезает Кейн. – Я сдружился в некотором роде с человеком по имени Тан’элКот. Теперь он мертв. Ты – я даже не знаю, кто ты такой, но ты мне не друг.
– Ты знаешь, кто я – тот, кем ты сотворил меня, Кейн.
Я само Поднебесье.
И я друг тебе .
– А я тебе – нет. Ты убил мою жену, тварь. Ты пытал мою дочь .
– И благодаря этим преступлениям мы с тобой спасли мир .
– В жопу такой мир. Ты можешь спасти десять миров. Ты можешь спасти всю вселенную, пропади она пропадом, но я про тебя не забуду. Мне плевать, что ты господь бог. Когда-нибудь как-нибудь, но я до тебя доберусь.
– Была война, Кейн. Мы оба сражались за то, что любим .
– И что с того?
– Чтобы победить общего врага, пришлось чем-то пожертвовать .
– Да? И чем же пожертвовал ты ?
– Очевидно, твоей дружбой .
Кейн долго-долго смотрит на свои руки, то сжимая кулаки, то вновь разжимая, глядя, как они преображаются из орудий в оружие и обратно в орудия.
– Я видел статую, – произносит он наконец. – В ночь пожара. «Царь Давид». Очень было похоже. Хорошая статуя. Твоя лучшая работа. Но не про меня.
– Не соглашусь .
– Я не твой «Давид».
– Ах, в этом смысле – безусловно, ты прав, как бы мне ни хотелось, чтобы ты ошибался. Я не согласен в другом: «Царь Давид» – не лучшая моя работа. Лучшая – ты .
– Блин.
– Я вижу перед собой человека, сокрушенного судьбою сильней, чем та глыба мрамора, и собравшего из осколков нечто большее, чем сумма частей. Художник во мне до скончания веков будет гордиться моим участием в той работе. Если нам с тобою суждено оставаться врагами – пусть так.
Говорят, что истинная мера величия – личности твоих врагов. Если это правда, Я горд твоею враждою, Кейн.
Кейн?
– Хм? – бурчит тот. – Ты что-то сказал?
– А ты не слушал .
Он пожимает плечами.
– Когда ты начинаешь нудеть, у меня глаза стекленеют. Я вот думал: этот фокус с новым телом – ты можешь сделать такое любому, кто душою касался реки?
