– Только не начинай, – процедил Хэри сквозь зубы. – Ты знаешь, что это не так.
– Она недостойна тебя, Кейн.
– Хватит.
– Она слаба. Напыщенна. Отстранена от реальности божественного. Я никогда не понимал, как ты терпишь ее очевидные недостатки.
– Не так слаба, – парировал Хэри, заводясь, – чтобы не надрать тебе задницу…
– Возможно, но так слаба, что не стала этого делать. Даже для того, чтобы спасти тебе жизнь… Кейн.
Хэри опустил глаза и, сдерживая гнев, отвернулся.
– Ты не вернешься, – промолвил он наконец. – Никогда не вернешься. При том, что известно тебе о Студии, об актерах, что известно тебе о Земле, какую власть ты сможешь обрести на родине! Я тебя не выпущу.
– Ты встанешь против меня на сторону Студии? Против моего мира? Кейн, как ты думаешь, чьих это рук дело? С кем ты сражаешься?
– Есть сражения… а есть сражения, – уклонился от ответа Хэри. – Отправить тебя назад под мою ответственность? Да меня пристрелят как бешеную собаку. СП взорвал бы Студию, чтобы не допустить тебя в Поднебесье. Черт, они бы город стерли с лица Земли!
– Даже если ваш Совет попечителей – СП, как ты говоришь – примет столь поспешное решение, разве один город – высокая цена за жизнь целого мира?
– Да? – переспросил Хэри невыразительно. – Даже если это твой город?
На скулах Тан’элКота заходили желваки.
– Я готов рискнуть.
– А я нет. Как только история попадет в сеть, Студию засыплют протестами. А СП, весь в белом, обернется и скажет: «Благодаря быстрым и решительным действиям директора Хэри Майклсона и могуществу великой Пэллес Рил ситуация уже взята под контроль». Они мне еще спасибо скажут, ты понимаешь? Когда Шенна вернется, Вес Тернер лично нацепит ей медаль.
Тан’элКот отступил на шаг и, набрав полную грудь воздуха, выпрямился во весь рост. Облик его странным образом переменился, как будто вместе с воздухом он впитывал новую реальность, преобразующую рубашку-поло и джинсы в костюм, а усталое, стареющее лицо – в маску.
– Ты блистательный тактик, – промолвил он неторопливо и отстраненно, по-лекторски четко, будто читал доклад невидимым слушателям, – возможно, блистательнейший из всех, кого я знал. Но тактика выигрывает битвы. Можно победить в каждом бою, но проиграть войну. Вспомни, в самый черный миг своей жизни, что я предлагал тебе шанс. И ты отказался.
Хэри прищурился.
– Знаешь, я бы не стал пререкаться, но это прозвучало как угроза.
Тан’элКот взглянул поверх директорской макушки. Глаза его были прикрыты, будто он устал от привычной боли.
– Твоя… – он поискал подходящее слово, – супруга прибыла.
8
Для того, кто раньше был богом, минуты после отбытия Кейна и его ручной богиньки, тянулись днями. Они просмотрели скованное в кубике сновидение, составили план и ушли спасать мир. А он все сидел, один, в мертвенной тиши и зловещих сумерках.
Тишина окутывала его, стискивая сердце, просачиваясь сквозь кожные поры – тишина настолько глубокая, что в ней гуляло эхо. Тишина становилась плодородной почвой, из которой прорастали сквозь раскинувшиеся мысли ростки возмозностей, вырастая в могучий фрактальный лес мировых линий, расцветая и умирая, чтобы породить все новые варианты будущего. Словно садовник, он стремился направить этот рост без жестокости и жалости; как садовник, пытался использовать природу к своей пользе.
«Вот так» находится ветвь, когда единственное движение пальца способно направить все дерево к желанной цели, и «вот так» еще одно место, где скользнувший по коре вздох окрасит сны новой ветви и наконец – вот так.
Древо вероятного будущего приобрело обличье его мечты.
Он смотрел на нее – лживое божество, самозваную аватару Шамбарайи – и видел, как она впитывает запечатленный сон, и затаенная жажда реки вспыхивает в глазах. Он прочел в ее мыслях мучительное стремление оставить этот стерильный ад из стали и бетона, прочел, что она нуждается лишь в оправдании.
«Я могу отправить тебя туда прямо сейчас, – сказал ей Кейн так неспешно, словно слова обжигали ему язык. – Во фримоде, как при обычной смене, аудитории не будет, так что разрешения от комиссии по рабочему графику не потребуется. Сколько времени это займет?»
«Четыре дня, – ответила она. – Быть может, пять. Даже богу трудно создавать новые формы жизни. Быстрей я не смогу убедиться, что мое лекарство не окажется хуже болезни. Четыре-пять дней в Поднебесье – и у меня будет безопасный антивирус».
Этими словами она обрекла себя. Жить ей оставалось трое суток.
Действовать нужно было немедля. Ждать, покуда богиня выиграет свою битву, значит проиграть войну. Против ВРИЧ ее сил будет довольно. Но истинная угроза его народу исходила не от заразы, а от тех, кто напустил ее. Одолеть их у богини не было ни шанса. Думая, что война окончена, она вернется на Землю… и погибнет.
Чтобы спасти свой народ, Ма’элКот должен вернуться.
Те, кто жил в нем, шумно требовали внимания, и бывший бог отворил ворота своего рассудка, пропуская их по одному. Он возвышался над призраками, точно великан, окидывая мертвецов холодным взором.
Первым среди них, как всегда, шел гаснущий затертый огарок злосчастного слабака, которым был когда-то великан, – Ханнто-Коса.
Ханнто из Птерайи, Ханнто-Коса, горбатый одышливый чернокнижник, был близорук, хрупок и труслив, как и положено одинокому дитяти писца-подмастерья. Ханнто умолял об осторожности, шарахаясь от воображаемых унижений, ожидающих в случае поражения. «Я больше, чем ты, – ответил ему великан. – Я Тан’элКот. Поражения не будет».
Обок Ханнто стоял куда более недавний насельник тан’элкотова рассудка: Ламорак – Карл Шенкс, чьи воспоминания семь лет тому назад навеки были вплавлены чарами в мозг Тан’элКота. Ламорак, которого запугивали старшие братья, которого избил и едва не изнасиловал Берн в имперском Донжоне, кто лежал беспомощный под ножами мастера Аркадейла в Театре Истины, – таился по самым темным уголкам мозга, призывая опустить руки.
Ламорак ненавидел Кейна и боялся. Самым ярким его воспоминанием был полдень на арене, когда Кейн прижал его шею к всеразрушительному клинку Косалла и швырнул голову убитого на колени Ма’элКоту. Пэллес Рил вызывала в нем похоть, смешанную с яростью: глубочайшим его желанием было затрахать ее до смерти, и все же дух Ламорака оставался скован цепями отчаяния и бессилия. Ламорак неустанно нашептывал, что все суета, все – случай, что жизнь – лишь несчастье, подверженное капризам мироздания; а раз все бесполезно, то не лучше ли выжить в безопасном месте, как сейчас, чем решаться на страдания в бесплодной борьбе. Ламораку он ответил: «Жизнь хаотична, если ты ей позволяешь. Я превыше, чем был ты».
За спиной Ламорака толпились призраки бессчетных иных, кого за долгие годы принял в себя Ма’элКот: безликие, почти бесформенные тени, судьбы слишком убогие, чтобы сохранить отчетливость в этом пародийном посмертии. Голоса их сливались в гул прибоя, умоляя помнить их, любить их, позаботиться о детях. «Не бойтесь, – сказал он толпе, – ибо я с вами».
