На мгновение экран полыхнул слепящей белизной, будто кристаллики в нем перегорели разом. Вспышка обжигала – жгло лицо, виски, горели уши, болели глаза так, словно свет проник в череп и теперь сводил вместе глазные яблоки.
Коллберг задохнулся. Из боли расцвели видения, разворачиваясь перед мысленным взором так ясно, словно они подгружались из сети прямо в мозг. Он увидел себя – вновь в статусе администратора, как он с триумфом возвращается в объятия Студии, как низшие касты под восторженные крики вносят его в железные ворота.
Вспышка …
Не в прежней касте, а в более высокой: бизнесмен Коллберг на подиуме Всемирного центра в Нью-Йорке принимает руководство Студией из рук Вестфильда Тернера.
Вспышка …
Праздножитель Коллберг отходит от дел, чтобы провести выделенный ему остаток дней на личном острове в Ионическом море в сибаритской роскоши и плотских радостях, невообразимых для низших каст…
И вот тут он понял. Это было не видение. Это было больше чем видение: предложение .
Проверка.
Семь лет он провел в пустыне, и теперь ему предлагали власть над всеми царствами земными. Это был не просто пакет информации, сброшенный из сети в мозг. Это было предложение невообразимой власти: божественного могущества.
«Изыди, сатана!» – процедил он, так стиснув зубы, что кровь засочилась из десен.
Когда индикатор погас, посреди экрана возникло диалоговое окошко. В нем мерцали только две кнопки:
0 СЛУЖБА
0 ЛИЧНОСТЬ
Коллберг стиснул челюсти и выпрямился. Испытывая несказанную гордость собой и своим призванием, с непреклонной убежденностью он перевел курсор на «СЛУЖБА» и нажал ВВОД.
Брякнул зуммер, и окошко пропало. Слепящая вспышка белого огня стерла все с экрана, отбросив на миг черные тени за спину Коллберга и помутив зрение, будто он глянул на солнце.
Дыхание его пресеклось, и подкатила тошнота: что-то огромное и мерзкое протиснулось в рот, в горло. В глазах стояли слезы, лицо горело от обжигающего света. И все же каким-то образом сквозь слепящий блеск и нестерпимую боль он смог прочесть последние строки, начертанные черным по белому огню:
ТЫ ЕСТЬ СЫН МОЙ ЕДИНОКРОВНЫЙ, ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ
ТОБОЮ ДОВОЛЕН Я ВПОЛНЕ
А потом сила вошла в него: она вливалась в глаза, в горло, сквозь нос и уши, проталкивалась в задний проход и вверх по сморщенному члену, она пробивала себе дорогу, завывая от похоти, и наполняла его, раздувая изнутри, как воздушный шарик, который вот-вот взорвется, растворяла и переваривала его кишки, сердце, легкие и кости, все под бесконечно расползающейся пленкой кожи. Глазные яблоки выпучились и могли лопнуть от нарастающего в черепе давления.
Он зажмурился, взвыл от боли, пытаясь физическим усилием удержать на месте глаза, – и, словно этот крик разрушил чары, боль пропала, не оставив по себе ни следа.
Коллберг открыл глаза. Все уставились на него – кто-то высунулся из загородок во весь рост, кто-то робко выглядывал из-за переборок, так что видны были только жирные волосы и любопытные зенки. Мастеровая сука определенно встревожилась.
– Артур, – сурово проговорил она, – надеюсь, этому… этому нарушению дисциплины есть какое-то объяснение. Если ты болен, следовало обратиться к врачу до начала смены. Если нет…
Она многозначительно умолкла.
Экран был пуст. В нем смутно отражалось лицо Коллберга, и видно было, что пережитое не оставило следов на нем: выглядел он так же, как минуту назад. Вот только чувствовал себя легким, готовым воспарить, полным света и воздуха. Теперь он понял: да, это сон.
Все в жизни – сон.
И всегда им будет.
Ему разрешили не просыпаться.
– Мари… – лениво пробормотал он. Мари – так звали мастеровую суку. – Я тебя, пожалуй, трахну.
Она дернула уголком рта – одним, точно ее разбил паралич, – и шарахнулась от него, издавая гортанное хриплое «мм, хмм, хрм…» Потом пробулькала что-то неопределенное про нервный срыв и опять про врача…
Коллберг медлительно облизнул вялые толстые губы. Глядя на нее, он все ясней видел, что он и она – не раздельные личности, что он по природе своей есть лишь более выраженное проявление их общей сути. Она была листом его дерева… нет, не так. Образ прорастал в нем, или он прорастал образом – неважно. Скорей так: она была зданием, а он – городом.
Она – человек. А он – человечество.
Он видел, как она сочетается с ним, а он – с нею, видел судьбы рабочих вокруг: бледные светлячки, сплетавшиеся в его огневой соразмерный образ. Он видел их насквозь, вдоль и поперек, их мелочные стремления и вялые страстишки, их жалкие надежды и ничтожные страхи. Волновой фронт его расширяющегося самосознания распространялся, ускоряясь в геометрической прогрессии, с каждым проглоченным разумом расползаясь все быстрее: через дом, через квартал, во весь город. То тут, то там попадались знакомые судьбы: вот гниющее болото отбросов общества на улицах Миссии, вот мерзкие фантазии его сожителя по комнате, онанирующего в общественной уборной, вот самодовольная, праведная трусость бывшего секретаря Гейла Келлера, нерассуждающее прямолинейное упорство техников Студии и сладостная преданность охранников.
Возможно, это вовсе не сон. Возможно, сном была вся жизнь Артуро Коллберга – начиная с детства, отравленного смешанной кровью родительских каст, через блистательный взлет к посту директора Студии к еще более впечатляющему падению.
Быть может, только сейчас он проснулся.
Воля его коснулась рассеянных по земному шару искорок – судеб каждого из Совета попечителей в отдельности, одаряя малой толикой своей благодарности, вкладывая в сердце каждого нутряное тепло, удовлетворение, какое приходит от хорошо и плодотворно завершенной работы. А те, в свою очередь, с охотой дарили ему свою преданность. Верные жрецы воплотили своего бога; он любил их за это, и они любили его в ответ.
В голове Коллберга гудело эхо власти. «Что мне делать теперь?» – спросил он себя. Ответ был очевиден.
«Что пожелаю ».
Когда сознание его влилось в безбрежное море людских душ, выбор между службой и личностью исчез: разницы больше не было. Он снова перевел взгляд на Мари, присмотревшись, и оскалил гнилые зубы в улыбке цвета испражнений.
– Стой на месте! – приказала она, побелев. – Сделаешь хоть шаг от терминала, и я вызову социальную полицию.
– Нет нужды, – счастливо промурлыкал исходящий похотью Коллберг. – Они уже здесь.
Двери операционного зала распахнулись, как от пинка, и в помещение хлынули соцполицейские, взвод для разгона демонстраций, в полной боевой броне: двадцать пять бойцов в зеркальных шлемах и кевларовых кирасах, силовые винтовки на плечах и шоковые дубинки на поясе. Все, кроме Коллберга, застыли у терминалов. Письмоводители, внезапно поддавшись древнему стадному инстинкту, поняли, что двинуться с места – значит пометить себя в толпе. Пометить себя в толпе значило стать меченым.
