Корускант все еще горел.
Ночью город всегда был залит светом из триллионов окон в миллиардах зданий, что устремлялись в небо на километры, светом от навигационных огней и реклам и бесконечных потоков машин. Но сегодня перебои энергии превратили город из сверкающей фонарями-звездами Галактики в погруженную во мрак туманность, только кое-где разрываемую зловещими красными карликами несчетных пожаров.
Неизвестно, сколько Анакин так простоял. Вид города находился в странной гармонии с тем, как он ощущал себя: поврежденный в бою, запятнанный тьмой.
Лучше он будет смотреть на город, чем думать, почему он вообще стоит здесь и вглядывается во тьму.
Ее шаги были тихи, почти неслышны, но Анакин почувствовал ее приближение.
Она встала рядом с ним у перил и положила мягкую, теплую ладонь поверх его твердой, холодной механической руки. Она просто стояла там, рядом, безмолвно глядя на город-планету, что стал ее вторым домом. Она просто ждала, чтобы он сам рассказал ей, что его беспокоит. Она верила, что он это сделает.
Он почувствовал это терпеливое ожидание в ней, это доверие, и от благодарности на глаза вновь навернулись слезы. Он заморгал, чтобы не дать слезам покатиться по щекам. Положил вторую руку поверх ее ладони и мягко поглаживал, пытаясь собраться с силами заговорить.
— Это был сон, — наконец произнес он. Она кивнула, медленно, серьезно.
— Плохой?
— Он… Похож на те, что у меня были, — он отвел глаза, не в силах смотреть на нее. — О моей маме.
Она снова кивнула, еще медленнее, еще серьезнее. — И?
— И… — он посмотрел на их руки, переплел свои пальцы с ее маленькими тонкими пальчиками. — Он был о тебе.
Теперь она отвернулась от него, облокотившись на перила, глядя в ночь, на медленно пульсирующее розоватое свечение дальних огней. Сейчас она была красивее, чем он когда-либо видел ее.
— Значит, он был обо мне, — тихо проговорила она и подождала, все еще уверенная, что он расскажет все сам.
Когда Анакин, наконец, смог заставить себя говорить, его голос прозвучал хрипло, как будто он целый день кричал.
— Там, во сне… ты умирала. Я не мог этого вынести. Я не могу такого вынести.
Не в силах смотреть на нее, он снова взглянул на город, на посадочную площадку, на звезды и не нашел ничего, на что мог бы смотреть. Оставалось только закрыть глаза.
— Ты умрешь при родах. — О, — сказала она.
И больше ничего.
Ей осталось жить всего несколько месяцев. Им осталось любить друг друга всего несколько месяцев. Она никогда не увидит их ребенка. И все, что она сказала: "О".
Ее рука тронула его щеку, и он открыл глаза. Карие глаза спокойно взирали на него.
— А ребенок?
— Я не знаю, — покачал он головой.
Она кивнула и пошла к одному из стульев на веранде. Села и уставилась на сцепленные на коленях руки. Как так можно? Как она могла так спокойно принять весть о собственной смерти? Он подошел к ней и встал на колени.
— Этого не случится, Падме. Я не позволю. Я мог спасти маму — будь я там на день раньше, на час… я… — снова возникла боль, и он сжал зубы, борясь с ней. — Этот сон не воплотится.
— Я так и думала.
— Так и думала? — удивленно заморгал он.
— Это Корускант, Эни, не Татуин. На Корусканте женщины не умирают при родах — даже жительницы нижних уровней. А за мной присматривает один из самых совершенных медицинских дроидов, который заверяет, что у меня идеальное здоровье. Твой сон, наверное, какая-то… метафора или что-то в этом роде.
— Я… Падме, мои сны всегда буквальны. Метафоры мне не снились никогда. И я не видел, где ты находилась… может быть, ты будешь вовсе не на Корусканте…
Она отвела взгляд.
— Я думала… о том, чтобы куда-то уехать… куда-нибудь. Чтобы никто не узнал о ребенке. Чтобы защитить тебя. Тогда ты сможешь остаться в Ордене.
— Да не хочу я оставаться в Ордене! — он обхватил ладонями ее лицо, заставляя посмотреть ему в глаза, чтобы она видела: он не шутит. — Не надо меня защищать. Мне это не нужно. Сейчас нам нужно думать, как защитить тебя. Потому что я хочу только одного: чтобы мы были вместе.
— Мы будем вместе, — сказала она. — Не может быть, чтобы я умерла при родах. Твой сон должен означать что-то еще.
— Знаю. Но я просто не представляю, что это может быть. Это слишком… я даже думать об этом не могу, Падме. С ума сойти. Что мы будем делать?
Она поцеловала ладонь немеханической руки.
— Мы будем делать именно то, что ты сказал мне, когда я спросила тебя днем: будем счастливо жить вместе.
— Но мы… Мы же не можем просто… ждать. Я не могу. Я обязан что-то сделать.
— Конечно, — ласково улыбнулась она. — Это ведь ты. Это-то и делает тебя героем. Как насчет Оби-Вана?
— А что насчет него? — удивился Анакин.
— Ты сам как-то сказал, что он силен, как Мейс Винду, и мудр. Может, попросить его помочь?
— Нет, — у Анакина перехватило дыхание, сердце будто сжало тисками. — Я не могу… тогда придется сказать ему…
— Эни, он твой лучший друг. Он наверняка уже подозревает.
— Одно дело, если подозревает, и совсем другое прямо взять и сказать ему. Он же член Совета. Ему придется донести на меня. К тому же…
— Что к тому же? Ты что-то не договариваешь?
— Я не уверен, что он на моей стороне, — Анакин отвернулся.
— На твоей стороне? Анакин, ты что такое говоришь?
— Он член Совета, Падме. Я знаю, что было предложение сделать меня магистром — я сильнее любого из живущих джедаев. Но кто-то противится. Оби-Ван мог бы сказать, кто это делает и почему… но он не говорит. Я даже не уверен, что он защищает меня перед ними.
— Я этому не верю.
— Неважно, веришь или нет. — пробормотал он с горечью. — Это правда.
— Тогда должна быть какая-то причина. Анакин, он твой лучший друг. Он любит тебя.
— Может и так. Только вот он не доверяет мне, — взгляд Анакина стал безрадостным, как пустота. — И я не уверен, что мы можем доверять ему.
— Анакин! — она схватила его за руку. — Как ты можешь говорить такое?
— Никто из них не верит мне, Падме. Никто. Ты знаешь, что я чувствую, когда они смотрят на меня?
— Анакин…
Он повернулся к ней. Ему хотелось кричать, злиться, превратить ярость в оружие, чтобы с его помощью стать свободным навсегда.
— Страх. Я чувствую их страх. Из-за пустяка. Но ему было что показать им. Он мог показать им причину их страха. Он мог показать им то, что обнаружил внутри себя в генеральской каюте на «Незримой длани».
