Вырвавшееся на свободу существо, которое скрывал до поры могучий панцирь прежнего А-Рака, было раза в полтора больше, так что старая кожа, не выдержав напора, разлетелась в клочья.
Новый А-Рак был черен как ночь и влажно блестел, как свежий деготь. Сквозь эту черноту прорывались то тут, то там малиновые пятна, так что в ярком полуденном свете казалось, будто вся гигантская туша тлеет изнутри. Шестьдесят два глаза, шестьдесят два черных бриллианта, бездонных и мерцающих искрами звезд, точно космос, рядами опоясывали теперь его тело, и каждое гигантское выпуклое око пылало разумной злобой, от которой ручеек ледяных мурашек заструился у меня по спине. Ноги паука удлинились на одну фалангу каждая, и ряды этих новых, барочно-причудливых контрфорсов позволяли ему перемещаться куда быстрее, чем раньше. Узкий конец живота, более обтекаемого, чем прежде, ощетинился целой батареей сопл прядильного органа.
Эти сопла мелькали сейчас туда-сюда с быстротой, неуловимой для человеческого глаза, и выбрасывали сгустки поблескивающего вещества, которое немедленно застывало, превращаясь в полотнища и знамена призрачного шелка. Точно приливные волны, громоздились они одна на другую, заслоняя и заполняя собой небо, пока чудовище раскачивалось из стороны в сторону, и нависали над нами, пронизанные сиянием того самого светила, которое тщились затмить, так что мне даже почудилось, будто я вижу заломленные бесплотные руки и страдальчески искаженные лица, но проверять, так ли это, было некогда.
– Прыгай! – взревел я и сам немедленно присовокупил к слову дело.
Поздно, ибо мы уже были в воздухе. По грудь провалившись в холмы иссохших паучьих и человеческих останков, мы увидели, что площадь сверху донизу заполняют тенета: титаноплоды бьются в них на земле, а верхние слои цепляются за крыши.
Началось беспорядочное отступление: наши отряды отходили, бросая титаноплодов, телеги с насосами и портовые краны, уже закутанные в саваны из липкой паутины. Нескольких минут рожденному заново А-Раку хватило, чтобы окружить всю площадь паутиной, которая облепила фасады и перекрыла улицы, занавесив их страшными мертвенно-бледными гобеленами. Затем, как только его отпрыски сомкнулись вокруг него еще теснее, паук дал еще один шелковый залп прямо в небо. На этот раз прозрачные нити зигзагами прошили воздух, и через несколько мгновений над площадью повисла решетчатая крыша. Покончив с этим, А-Рак послал своим отпрыскам таинственный мыслительный сигнал, и они устремились по его поднятым на манер лестниц ногам к только что построенному куполу и уселись на нем, угрожающе выставив клыки и передние лапы в небо, точно защищая от этой бездонной прозрачной синевы своего родителя.
Еще некоторое время А-Рак выбрасывал паутину, которая причудливыми петлями и арабесками ложилась вокруг уже существующей основы, укрепляя ее. Мы, выбравшись из-под груды иссохших тел, беспомощно созерцали сквозь отливающую всеми цветами радуги шелковую стену карикатурно искаженного гиганта за работой.
Нас поразила мысль о том, что все это прозрачное изобилие, которое А-Рак выстреливает в воздух с грацией и изяществом целой батареи осадных машин, есть не что иное, как сам город Большая Гавань, точнее, его жители, не менее трех четвертей его населения, чьи плоть и дух непостижимым, таинственным образом превратились в эту жуткую материю, которая, кажется, искрится, заряженная их горем и скорбью. Обитатели крупнейшего торгового порта Южного полушария заплатили своему богу последнюю десятину, и веретена его ужасных клыков превратили их в материю, из которой он изготовил себе доспехи для защиты от врага. В ту минуту, вспомнив, что поведал мне сам бог, я отчетливо понял – уж не знаю, как остальные, – что именно для этого решающего мига он холил, лелеял и взращивал их так долго.
Но даже когда А-Рак закончил свои совершенные, покрытые, для пущей надежности, коростой мелких пауков защитные сооружения, мы так и не могли взять в толк, зачем они ему понадобились. Он глядел прямым воплощением неуязвимости. Еще более долгоногий и устрашающе-клыкастый, чем раньше, он и сам мог сойти за живую крепость, к тому же теперь в его облике появилось какое-то дьявольское щегольство. Даже волоски, которыми щетинилась его шкура, удлинились, превратившись в замысловатые остроконечные устройства – они сгибались и разгибались наподобие щупальцев, улавливая малейшие признаки движения вокруг, так что вся махина его тела напоминала взъерошенный ветром луг. Точно огромный черно-красный уголь, в котором бьется мысль, застыл он посреди площади, балансируя на длинных ногах, едва заметно подрагивая в предчувствии опасности.
Впервые за все многочасовое побоище он заговорил с нами. Поток его мыслей вибрировал потаенной энергией, точно резонатором его усиленных умственных процессов служило дно циклопического провала, подобного тому самому Бессолнечному морю, бездне, скрытой в недрах обреченного Артро-Пан-долорона, о котором он мне рассказывал.
– Граждане! Почему вы нападаете на меня и воюете со мной? Разве теперь я не могущественней, не величественней того божества, которому вы поклонялись все двести лет нашего Договора? Двести лет богатства! Разве не расплатился я сполна, нет, разве не переплатил я многократно за каждую жалкую вашу жизнь, взятую мною в час жесточайшей нужды?
Призываю в свидетели всех богов, что еще существуют или существовали когда-либо на свете: разве я не ровня величайшим из них?
Есть ли хоть что-нибудь в мире, чего я не мог бы услышать? Я слышу, как горит ваше солнце, слышу, как мощно ворочается в нем жар, слышу и ноту разлада, которая вплетается в его титаническую ораторию, грозя в не столь отдаленном будущем вызвать такие конвульсии вашей звезды, которых не вынесет ничто живое на этой земле. Есть ли что-нибудь, чего я не мог бы почувствовать? Я чувствую, как в незапамятные времена колоссальная волна обрушилась всей своей тяжестью на этот берег, так что самые устои земли не выдержали и подались под ее напором, вздыбившись холмами, которые и стоят здесь по сей день. Прошлое и будущее одинаково открыты моим чувствам. Само Время взывает ко мне со всех сторон, моля о внимании! Космическая пыль, дыхание звезд – я мог бы пересчитать все до малейшей частички, которыми они швыряют в меня.
Укроется ли что-нибудь от моего взгляда? Я вижу тебя, вор, и тебя, мой Первосвященник, как вы ведете вероломную войну против меня! Где ваша совесть? Ужели честности нет больше места в сердцах людей? А как же Договор, священник?
Хитрый, дразнящий тон этой речи, исходящей к тому же от существа столь громадного, обескуражил бы кого угодно, но Пандагон уже карабкался по веревочной лестнице на спину плода, и я поспешил за ним. Хотя высота, на которой мы оказались, даже отдаленно не приближала нас к А-Раку, зато Пандагона слышали теперь все солдаты, готовые исполнить любое его указание.
– Великий А-Рак! – воскликнул тот, – почему же это мы предатели? Разве можно назвать честным договор, по которому мы в одно мгновение получаем груды золота, а в следующее – погибаем все скопом, не успев потратить ни полушки?
Эхо, вторя его одинокому голосу, звучало ужасающим напоминанием о том, что в Большой Гавани никого, кроме нас, нет; теперь это был город мертвых, души которого наполнили гудением и пламенем призрачную паутину. Зато сколько благородства являл Пандагон, ставший значительным лицом в родном городе! Он достиг того сияющего пика, к которому, как я чувствовал с самого начала, стремился. И впрямь, если что и могло спасти сейчас его народ, так это благородное честолюбие Первосвященника. Он говорил сейчас от лица всех, этот человек, возглавивший уцелевших и взявшихся за оружие сограждан, и именно его голос бросал открытый вызов монстру, который больше двух веков пил кровь хагианцев.
