Получив заказ — пропадай, печень! — Ордынцев и Агафонов возобновили разговор о сравнительных достоинствах танков «Витязь» и «Т-72». Сошлись на том, что у «Т-72» больше дальность прямого выстрела, зато на «Витязе» мощнее броня, что повышает шансы в ближнем бою. Потом перешли на организацию. Ордынцев настаивал на преимуществах бригадной, и Агафонов спорил только для порядка: преимущества ему были очевидны. И не только бригадной организации — всего крымского образа жизни. Но здесь же, за этим столом, сидел полковой замполит подполковник Щусев, здесь же надулся, как мышь на крупу, командир отдельного 805-го батальона плавающих танков майор Бабик, крайне недовольный тем, что его отдали в подчинение Агафонову — при них распускать язык было чревато, поэтому Агафонов приналег на пиццу, а разглагольствовал в основном Ордынцев.
К тому времени, как полковники и их «свита» покинули пиццерию, прапорщик Андрощук окончательно лишился возможности уйти из бара «Stopka» своими ногами. Опираясь грудью на стойку бара, он изливал Дементьеву душу, жалуясь на нелегкую долю советских прапорщиков. К излияниям прислушивался еще один посетитель — среднего роста крепкий мужчина под сорок, явно ближневосточной наружности. По мелочам он не разменивался — купил сразу бутылку водки (которую Андрощук презрительно охарактеризовал как «чекушку») и пил маленькими порциями.
— Рʼшите прʼставиться… — заметил его советский недоофицер, — Юрий Андрʼщук, прʼщик!
— Очень приятно, — сдержанно ответил клиент. — Марк Фельдман.
— Это ничего… — милостиво кивнул Андрощук. — Евреи — тоже нормальные ребята. У мʼня один кэʼндир отʼления был… Еврей… А-атличный парень! Н-ничего не имею против.
— Я рад. — Марк Фельдман незаметно показал кулак Дементьеву, который собирался что-то вставить.
— А вот еще был двухʼдичник Жорка Ярош… тоже еврей… Так он про меня стишок сочинил, гаденок… «Вот какой-то прапорщук Андрощук… Банку водки в уголок поволок… — процитировал он. — Хочет он скорей набраться и тотчас с полка съебаться…» А тоже еврей! П-поросенок… Я, блядь, тридцать лет в армии! А он — стишок… Так что и евреи бывают… да-а…
Плюнув таким образом в душу Фельдману, Андрощук выпил еще одну «граммульку», которая оказалась роковой: он заснул мертвецким сном на табурете у стойки.
Полковник Агафонов, которому доложили о таинственном исчезновении прапорщика Андрощука, послал по барам наряд патруля, налетевший на надпись «закрыто» — Дементьев, потеряв собеседника и не предвидя других посетителей, решил устроить себе выходной. Часа через три он собирался вернуться и посмотреть, не пришел ли в себя Андрощук, удобно размещенный на раскладушке в подсобке, где сам Дементьев ночевал порой, когда тащиться домой ему было лень.
* * *
Эта церковь называлась в обиходе «Святой Себастьян на скалах». Она действительно стояла на скалах, венчая невысокую горку. У подножия этой горки дорога троилась: одна трасса вела в близкую Качу, другая сворачивала к Бахчисараю, третья следовала береговой линии — до станицы Николаевской.
Верещагин не поехал ни по первой, ни по второй, ни по третьей. Он свернул на узкую двухполоску, которая двумя изгибами поднималась к храму.
— Я думала, мы поедем в магистрат, — робко сказала Тамара.
— В церкви брак зарегистрирует сам отец Андрей. Я договорился.
Он припарковал машину на небольшой площадке между церковной оградой и старым серым «турбосуздалем» — наверное, священника.
— Я не это имела в виду, — сказала Тамара. — Я думала, мы говорили о гражданском браке.
— Мы говорили о браке. Тэмми, что тебя смущает? Что это католический храм? Ну прости меня — я никого из православных священников не знаю настолько коротко, чтобы договориться о венчании за полчаса. Ты ведь ни о чем меня не спросила. Или ты не подозревала, что два года встречаешься с католиком?
— Да перестань, я вовсе не об этом…
— А о чем? — Он вышел из машины. — Тэмми, времени очень мало…
Тамара посмотрела ему в глаза, потом сама вышла из машины.
— Исповедь и причастие, так? — спросила она. — Тебе нужно исповедоваться и причаститься. А исповедуясь, ты будешь называть то, что между нами было, «грехом» и «блудом».
— Я буду называть вещи своими именами. Я с самого начала хотел называть это браком, но что было, то было — ничего не изменишь. Что с тобой? Ты ведь согласилась быть мне женой — пойдем!
Тамара сама не знала, что с ней. Воздух был напоен угрозой, хотя ожидание наконец-то разрешилось: Остров занимали советские войска. Что происходит с армией — неизвестно. Что будет с ними — неизвестно. И вдруг — Арт требует от нее обязательства. Неразрывного, на всю жизнь. Все два года он зудел о свадьбе, и все два года она боялась этого слова, потому что для него, опоздавшего родиться самое меньшее на сотню лет, это слово означало — навсегда, как смерть. Тамару дергало при мысли о том, что она будет на всю жизнь приговорена к одному мужчине. Пусть даже к такому славному.
— На что ты решился, Арт? — спросила она. — Что ты будешь делать? Брак, исповедь и причастие — ты что, помирать собрался?
Верещагин усмехнулся:
— Первое, что слышит новичок в армии — «Вы что, собираетесь жить вечно?» Я не исключаю никакой возможности, Тэмми.
Она скривила губы, сама не зная почему.
— Боишься попасть в ад? Твой Боженька не простит тебя за то, что ты меня любил без его разрешения?
Он сжал губы, отвернул лицо к морю, вдыхая горьковатый ветер. Тамара видела, что ему больно, но ничего не могла с собой поделать — ей тоже было больно! Столько времени — и вдруг выясняется, что для него все это было грязью. Почему он молчал об этом вчера, когда трахал ее в «Шератоне»? Лицемер…
— Я не пойму, что с тобой, — почти жалобно сказал он. — Объясни мне, прошу тебя.
— Что со мной? То, что ты черт знает что себе напридумал и ведешь себя как последний кретин — вот, что со мной! Тебе вчера проболтались о вторжении и ты вообразил себя чуть ли не мучеником, решил доделать все свои дела и отправляться умирать с чистой совестью. Проснись, Арт — это не двадцатый год, никто не будет нас убивать! Может быть, ты прав и нам не дадут остаться в армии — но кто сказал, что нам не дадут жить?
— Тэм, я два года проедал тебе голову тем, что хочу взять тебя в жены. Вчера ты дала мне согласие. Сегодня ты почему-то взялась упираться. Это я должен спрашивать: что за муха тебя укусила?
— То, что было между нами — это не грех! И не грязь! Я тебя любила и люблю, и мне плевать, что думают по этому поводу Курия и лично Папа Римский.
— Если это любовь — то почему ты не можешь засвидетельствовать ее перед алтарем, здесь и сейчас?
— Потому что знаю тебя как облупленного! Знаю, как ты к этому отнесешься — тебе же в детстве вбили в голову, что брак — это на всю жизнь, что жена да убоится мужа… Скажи, неужели ты чувствуешь себя таким никчемным, что тебе нужна женщина, которая тебя боится?
