Тесная избушка, где квартировал Орлов, меж тем стала наполняться офицерами. Прослышав про возвращение князя, его соратники спешили увидеть поручика своими глазами. Да и не только увидеть. Возвращение в полк – разве не повод для небольших дружеских посиделок?
– Дядюшка умер, – вдруг вымолвил Лопухин, когда они вдвоем выползли из прокуренной избы немного глотнуть свежего воздуха.
Ротмистр выжидающе посмотрел на Михаила:
– Он занимался делами Московского ополчения, был бодр и здоров, и вдруг… Иван, его камердинер, утверждает, будто дядю отравил наш повар Жаннен. Во всяком случае, почти сразу после смерти Жаннена застали за копанием в дядюшкиных бумагах.
– Так надо было допросить мерзавца! – Мысль об отравлении не укладывалась у Орлова в голове. Добро бы речь шла о Европе, где случается любая гадость, но в России!..
– Его захватили, но ночью Жаннен умудрился улизнуть. С тех пор его никто не видел.
Офицеры помолчали. Потом Орлов вскинул голову и посмотрел поручику в глаза:
– Признайся, Лопухин, ты – масон?
– Да. – Князь понуро опустил голову. Его командир ничем при встрече не помянул вырвавшееся признание о поручении старшего Лопухина, и вот теперь…
– Послушайся моего совета – бросай ты это дело. Нельзя, оставаясь честным человеком, служить Государю, как велит присяга, и втайне бороться против него. Хорошие дела втайне вообще не делаются. Какими бы целями ни прикрывались главари, подлинные всегда будут отличаться от них, как небо отличается от земли. А остальное – не более чем слова, чтобы привлечь к себе людей, запутать их и использовать, да так, чтобы те понятия не имели, зачем и что они делают.
– Я давал при приеме слово, – без всякой уверенности попытался возразить Лопухин.
– Ты давал присягу, – напомнил Орлов. – Слово ты давал людям наверняка по какому-то языческому обряду, а присягал перед Богом. Короче, решай. И пойдем к остальным. Неудобно как-то. Люди пришли тебя поздравить с возвращением, а ты убежал.
В подтверждение его слов дверь отворилась и наружу высунулась голова Мезенцева.
– Господа, вы скоро?
– Уже идем. Просто наш князь несколько отвык от гусарской жизни…
Грохот был такой, что смиренно преклонивший колена отец Феофан впервые в жизни прервал молитву. Уж не грянул ли гром Отца Небесного, обрушившего кары на головы ворвавшихся в город безбожников?
Но нет. Повторившиеся удары явно говорили о том, что кто-то пытается вбить внутрь двери храма, всегда открывавшиеся наружу. Однако этот кто-то довольно быстро понял ошибку, и двери отворились, впуская внутрь толпу солдат.
Батюшка никогда особо не разбирался в мундирах – его ли это дело? – однако перепутать синий цвет с родным зеленым не мог. Да и кто еще мог сейчас находиться в опустевшей, захваченной врагом Москве?
Ворвавшиеся французы вели себя много хуже сказочных татар. Разгоряченные, с раскрасневшимися рожами (язык не повернулся бы сказать «лицами»), вопреки всему – с ружьями в руках, у каждого – тесак на ремне. Тьфу!
– Почто врываетесь в храм Божий? – громко осведомился отец Феофан.
Никакого страха он не испытывал. Напротив, в сердце вспыхнул гнев, и не было времени унять его покаянной молитвой.
Его голос легко перекрыл воцарившийся гвалт на бесовском наречии. Отец Феофан никогда не утруждал себя изучением варварских диалектов и не мог понять, что именно лопочут незваные пришельцы. Зато много красноречивее слов были дела. Кто-то с налета устремился к киоту, другой сорвал висевшую чуть в стороне икону, подаренную во времена оны князем Хованским, варварским образом обломал богатый оклад, а само изображение святого без всякой почтительности бросил под ноги.
Еще один попытался было проскочить мимо священника в алтарь, но отец Феофан не выдержал царившего вокруг святотатства.
Могучая длань батюшки схватила наглеца и легко, словно пушинку или перышко, швырнула его прочь, прямо в толпу остальных солдат. Сразу оказалось, что несостоявшийся воришка на самом деле что-то весит, и довольно немало. По крайней мере, падая, он сбил несколько своих товарищей.
Какой-то француз немедленно подскочил к отцу Феофану, вскинул руку, однако крупный, у другого лицо поменьше, кулак батюшки впечатался в образину святотатца, мгновенно вышибив из бедолаги дух.
Никаких сомнений священник не знал. Богу угодны не одни слова, но и дела, и защищать справедливость порою приходится не только молитвами, но и кулаками.
На беду французов, их было слишком много. В воцарившейся свалке они лишь мешали друг другу. Кто-то попытался достать противника штыком, однако длинное ружье абсолютно не было приспособлено для действий в тесном пространстве. Меж тем пудовые кулаки отца Феофана обрушивались то на одного, то на другого безбожника, и чаще всего итог оказывался для очередного воинствующего атеиста весьма плачевным.
Отец Феофан сам не заметил, как сорвал с себя цепь с тяжелым крестом и принялся работать ею, словно имел дело с подобием разбойничьего кистеня. Ряды его противников таяли на глазах. В голове священника промелькнула мысль ударить в набат, призвать немногих оставшихся в округе жителей на защиту святынь, лишь жаль, времени на подобное не было.
То, что творилось в храме, было неописуемо. Весь пол был усеян телами в синих мундирах. Кто-то пытался встать, кто-то лежал в беспамятстве, а оставшиеся на ногах наседали на разгневанного священника, как стая шавок на медведя.
Победа была близка. Однако один из солдат изловчился и изо всех сил обрушил на затылок батюшки приклад ружья.
Затылок оказался намного крепче оружия. Приклад отлетел, не выдержав встречи. Отец Феофан в праведном гневе еще обернулся, заехал обидчику кулаком в подбородок и лишь тогда как-то обмяк и неожиданно обрушился на пол.
Несколько последующих минут французы азартно пинали падшего богатыря ногами, кое-кто применил приклад, и лишь сознание того, что кто-то из товарищей воспользуется отвлечением внимания и успеет раньше прихватить добычу, заставило их прекратить занятие и торопливо броситься на поиски сокровищ.
Заглянувшая в опустевший храм спустя полчаса попадья Арина застыла в невольном ужасе. Все стены были ободраны, алтарь разломан, пол покрыт пятнами крови, а посреди этого немыслимого бардака возлежал ее супруг, избитый, растерзанный.
– Что с тобой сделали ироды! На кого ты меня оставил? – запричитала по извечной бабьей привычке Арина, падая перед батюшкой на колени, однако тот, к ее изумлению, вдруг застонал и чуть приоткрыл правый глаз.
Левый затек настолько сильно, что открыть его было не в человеческих силах. Лицо священника представляло сплошную окровавленную маску. Губы опухли, нос был разбит, кровь сочилась из рассеченного лба. Ряса была изорвана, костяшки пальцев все сбиты, однако грудь все же вздымалась, и воздух со свистом вырывался из легких.
