Свернула плед, на правую руку привычно пристроила сына. Вышла на палубу. Скорей спустилась — поскольку для отдыха и дел воспользовалась любезно предоставленной капитаном каютой. Хозяин каюты стоял тут же, на кормовой площадке. Переход до Кер-Мирддина, даже против течения, занимал немного времени, а дромон для этой реки был все-таки большим кораблем. Потому отсыпался капитан, пристав к берегу. Зато особенности русла изучил едва ли не лучше местных жителей. Тем большие корабли по устью Туи гонять не приходилось. Завидев сиду, немедленно подошел, спросил, как великолепная переносит путешествие. Услыхав, что все в порядке, сообщил:
— Задерживаемся. Течение усилилось. Видимо, в верховьях прошли сильные дожди, даже вода немного поднялась. Ветер тоже южный, нам точно с носа. Так что идем на веслах. Река!
Тут капитану нашлось более насущное занятие, чем беседа со знатной пассажиркой.
Впрочем, сида в одиночестве не осталась. Не спал и Михаил Сикамб. Купец немного волновался от полученных известий. Война — это не игра по маленькой, это разорение или богатство. Он уже вступил в игру — и тут ему подсунули еще одну доску!
Михаилу явно хотелось немного успокоиться. И сверить сложившуюся в голове картину с видением ситуации более осведомленной особой.
— Река, — буркнул он, тихонько косясь на сверток в руках Немайн, — да не совсем. Те же дельфины заплывают, а они в реки ни-ни…
— Знаю, — так же тихонько, шепотком, откликнулась сида. — Видела плавники. Даже мысль была — поплавать с ними, поиграть. Увы, времени так и не удалось выкроить. Но заметь — по стремнине вода пресная. На глаз заметно. Так что это устье. Широкое устье, понемногу переходящее в залив. Потому и дельфинов сейчас не видно! Пресной воды нагнало, ушли. Не любят, да… Знаешь, что это значит?
— И что? — Михаилу и правда стало интересно. Та, которая сумела удивить баллистиариев, а главное, его товарища, занятого в первую голову отнюдь не торговлей, могла рассказать новенькое и тому, кто кормится дальней морской торговлей всю жизнь. Тем более местные жители как-то связывали ушастую августу с реками.
— Туи когда-то была много полноводнее. Скорее всего, когда таял ледник.
— Но Камбрийские горы нигде не покрыты льдом. По крайней мере, все так говорят. И никогда не были. Не Альпы все-таки.
— Это сейчас. А тридцать тысяч лет назад…
— Постой! — Римлянин опешил. — Но разве мир не был сотворен пять тысяч лет назад? И мы не живем в шестой эпохе?
— Он мог быть сотворен и пять тысяч лет назад, и вчера, — сида немного нервно хихикнула, — и ты не заметил бы разницы, Творец-то всемогущ. Почему бы ему не создать долину возрастом в тридцать тысяч лет? Трехсотлетний лес? Купца, которому за сорок?
— Мне не нравится эта мысль. И на ересь похоже, и вообще… — Михаил замялся, подыскивая слова. — Это ведь почти умереть: узнать вдруг, что всей твоей жизни и не было никогда!
— А вот со мной очень похожее произошло. — Немайн, взгрустнувшая было, приободрилась. — Однажды я просто появилась. Взрослая, умная. А до меня был другой человек. Который исчез, как не было. Желал бы ты такой судьбы этой долине?
— Нет… — Откровения базилиссы Сикамба не удивили. Был у восточных римлян обычай — после долгой комы или летаргии считать очнувшегося другим человеком. Помимо прочего, каждая такая малая, одолимая, смерть укрепляла веру в окончательное воскресение. После нее «обмиравшего» полагалось крестить заново — имя менять. Родственных же связей, рукоположения, пострига малая смерть не отменяла. И коронации тоже. Так что оставалось вставить на место очередной кусочек головоломки. Заодно и прикинуть, что за этот кусочек дадут резидент Григория и епископ. Которому эта подробность, пожалуй, даже более интересна. Августа же продолжала расписывать странности своей реки:
— Тогда она старше тридцати тысяч лет. И около восьми тысяч лет назад там, на вершинах, таял ледник, и Туи, полноводная, как нынешний Дунай, несла песок, ил и глину, лепила из них себе ложе. Со временем вершины оголились, и теперь реку питает только дождь…
Сикамб вздрогнул. Дунай августа помянула обыденно, не как дальнее заморское чудо, а как реку неподалеку. Знакомую. Виденную. И это тоже было весьма и весьма ценной информацией. Особенно после камнемета. Камнемет, по свидетельству греческого священника, аварский. А где сидят авары? На Дунае. Еще одна монетка в копилку!
Разговор утих. Река подошла к очередному повороту. Сида принялась разглядывать берег. Она помнила поход, в котором присмотрела место для города, но тогда на долины и холмы любовался все-таки Клирик. Когда спускалась по реке, преспокойно проспала половину дороги. Вниз-то по течению путешествие быстрее. Вторую половину пришлось просидеть над вышивкой! Черные кресты на белые поменять… Зато теперь время поглазеть на свои земли нашлось. И верно, холмистые! С реки они смотрелись особенно живописно. Вот на пути кручи, которые приходится обходить под самым обрывом, вот суровый лес поднимается выше мачт. Деревья приветственно помахивают кончиками голых ветвей, изредка роняя последние, словно отложенные для такого вот торжественного случая, листья. Дуб, бук, ближе к воде — ольха да ива. Но поворот пройден, впереди расстилается долина, посреди которой торопится донести взбухшие свинцовые воды до старшей сестры Туи речушка поменьше. Вдали встают холмы повыше — или уже горы? — с вечнозелеными от сосновых шапок вершинами. По пологим склонам — буро и коротко. Трава выедена или скошена. Скот загнан в стойла. Дома — небольшие, жмутся друг к другу кучками. Здесь не селятся длинным домом, как те же норвежцы, одним на огромную патриархальную семью, и не строят круглых домов-коммуналок, как ирландцы или некоторые горные кланы. Семейная пара без собственного дома — это, по валлийским понятиям, даже не нищета, а просто непристойность какая-то. Если человеку клан не строит дом, значит, он или не нуждается в отдельном жилье, или изгнан… Но ничто не мешает родичам селиться рядом! Даже крутые склоны, из-за которых выходит, что дома стоят не столько стена к стене, сколько фундамент к крыше. Земля порождает национальный характер. Не случайно в любой стране завоеватель из века в век или превращался в новое издание все того же народа, перенимая привычки побежденных — пусть они и полегли до единого, либо погибал. Либо менял ландшафт. Так что, разглядывая страну, сида заново знакомилась с характером народа.
Высокие холмы раздвигают горизонт, камбриец привык видеть больше, чем равнинный житель. Даже и горец. Камбрийские горы пологие, открывают больше, чем прячут. Но и ограничивают, отсекая незримое далеко. Оттого, может быть, у этого народа так развито чувство малой родины. И нет ни малейшей склонности мыслить широкими категориями. Не то чтобы возвышенных материй тут не понимали, но до сердца лучше дойдут понятия размером в такую вот долину.
Не свобода — а свободы, личные права. Свои и знакомых людей. Не Родина без конца и края, крестьяне в Гренаде и сапоги в Персидском заливе, а те самые три березы, которые нельзя отдать врагу. Или, если угодно, сырье для заводика, который скрипит крыльями ветряков неподалеку. С которого кормится половина города. И кстати, не абстрактный Творец, а святой, построивший первую церковь в округе. А то и фэйри из-под ближайшего холма. Добрые соседи, да. С которыми можно просто, по-житейски, поговорить — и договориться. Даже с самыми злыми.
