Увы, больше ничего в щелку видно не было.
Алина набрала полную грудь воздуха, открыла дверь, шагнула вперед и едва не рассмеялась: из тесной молельни не было выхода в большую часовню, решетка, которую она видела в щель, оказалась сплошной. Конечно, осторожные монахи сделали все возможное, чтобы ни одна женщина не могла проскользнуть под покровом ночи в их скромные кельи.
Следовательно, и ей нечего опасаться, что Рауль де Журэ, пусть даже находясь в часовне, атакует башню ее добродетели.
Устыдившись своих нечестивых мыслей и неправедных побуждений, приведших ее в святое место, Алина преклонила колени у малого алтаря и принялась усердно молиться, дабы господь дал ей сил противостоять искушениям. Ее губы беззвучно шевелились, взгляд был устремлен на резной деревянный образ над алтарем, полускрытый шелковой пеленой. В тусклом свете едва виднелся лик Пречистой Марии с младенцем на руках.
Алина воссылала горячие молитвы Христу и Его матери, которая, как теперь стали считать, осталась девственницей, несмотря на материнство; она молилась, но ей все не давал покоя вопрос о девственности и добродетели.
В глубине души она знала, что праведность и девство — не одно и то же, что бы ни говорили проповедники. Вот и ее мать была женщиной праведной, хотя и выносила восьмерых детей, и лорд Губерт тоже праведен, насколько может быть мужчина, хотя и зачал этих детей.
И Галеран тоже праведен.
А вот Рауль де Журэ…
Алина рассердилась и прогнала мысли об этом человеке подальше от себя.
Быть может, низменные плотские наслаждения умаляли праведность человека? Но она знала, что на брачном ложе ее родители были счастливы, и Галеран с Джеанной тоже, даже после его возвращения из похода.
А Церковь теперь провозглашала девство высшей добродетелью, к которой мужчинам и женщинам надлежало стремиться даже в браке. Настоятельница обители Святой Радегунды строго придерживалась этого убеждения, но Алина не была уверена, что обычные люди думают так же, иначе откуда брались бы дети?
От раздумий ее отвлекло пение, и она поняла, что монахи собираются к вечерне, последней службе перед ночным отдыхом. Вереницей входили в часовню темные фигуры в капюшонах, и вдруг Алина увидела невдалеке от себя коленопреклоненного Рауля.
Но она сама, по крайней мере, была по другую сторону надежной решетки.
Она пристально смотрела на него, ожидая ответного взгляда, поступка, знаменующего начало новой атаки, но Рауль, казалось, был поглощен молитвой. Она все не сводила с него глаз, покуда звуки знакомой, плавной мелодии не увлекли ее, и тогда в наступающей темноте она снова стала молиться о ниспослании ей и всем остальным покоя и безопасности.
И освобождения от дурных мыслей.
Служба закончилась, монахи потянулись к выходу, и Алина опять подняла глаза на Рауля.
Но его уже не было.
Поутру он пришел помочь ей оседлать коня.
— Надеюсь, вы хорошо спали, леди Алина?
— Отлично, спасибо. А вы?
— Как мог я спать спокойно, зная, что вы так близко от меня?
Алина стояла рядом с конем, и Рауль, проверяя упряжь, исхитрился дотронуться рукою до ее бедра.
Она отпрянула.
— В Хейвуде мы были еще ближе друг от друга, разве нет?
— Вчера ночью близость наша была более полной, мы ведь сейчас в чужом мире.
Алина обошла коня, чтобы находиться по другую сторону от Рауля. Теперь из-за своего малого роста она видела лишь его ноги.
— Мне этот мир не чужой, сэр Рауль. Я привычна к благочестивым домам.
— Всем нам чуждо это место. Это ведь не ваш родной дом или ваш монастырь.
Алина поняла, что допустила тактическую ошибку. Слышать только голос Рауля куда соблазнительнее, чем находиться подле его большого, сильного тела.
— С течением дней, — продолжал он, — все вокруг станет еще более чужим. И тогда те люди, что с вами, те кого вы знаете, станут для вас еще ближе и нужнее.
Скрывая волнение, Алина потрепала коня по шелковистой холке.
— Вы полагаете, это заставит меня искать вашего общества?
— Я полагаю, что-то переменится. Я много странствовал, леди Алина, и, поверьте, так бывает всегда. Люди, странствующие вместе, пусть даже совсем чужие друг другу в начале пути, становятся близкими, почти родными.
Чтобы видеть его лицо, она выглянула из-под шеи коня.
— Разве родственники не могут не любить друг друга?
— Как это верно, — широко улыбнулся он. — Когда нибудь я познакомлю вас с моим дедом… Говорю вам, у стен Лондона мы с вами будем связаны теснее, чем когда-либо, будь то узы ненависти или любви.
Говоря так, он подвел коня к деревянной колоде, с которой Алине было бы легче сесть в седло. Взобравшись и пользуясь редким случаем взглянуть на Рауля сверху вниз, она спросила:
— Что вы делали в часовне вчера ночью?
Он посмотрел на нее; даже стоя на земле, он был не намного ниже ее, сидящей в седле.
— Молился, леди Алина.
— А говорили, что пойдете на новый приступ.
— Приступ… — нахмурился он. — Я скорее смиренный проситель у ваших ворот, — и как бы невзначай опять положил руку ей на бедро. — Мирный путник, молящий вас открыть ворота и впустить его.
— Вчера ночью, — возразила Алина, слишком хорошо сознавая, что бедра ее широко разведены, — вы ни о чем не просили меня.
— Быть может, вчера ночью я просил о помощи вашего сеньора и повелителя.
Его рука лежала неподвижно, но Алине казалось, что она двигается. Она ощущала исходящий от ладони жар, проникающий сквозь грубую шерсть туники, сквозь юбку из толстого льняного холста, обжигающий кожу…
Она хотела оттолкнуть эту руку, но Рауль перехватил ее, повернул ладонью вверх и крепко поцеловал.
— Ваш повелитель — и мой — подарил мне надежду.
Алина вырвала у него руку.
— Не мешайте во все это бога! Это всего лишь игра, и притом глупая.
Ореховые глаза Рауля искрились золотом ярче, чем обычно.
— Многие мужчины, Алина, считают игрою войну. И все же война ведет к смерти и к славе.
С этими словами он пошел прочь, а Алина еще долго не могла решить, кружится у нее голова или нет, и усидит ли она в седле.
В Балдерсби он нарвал ей цветов.
В Везерскотс преподнес пригоршню земляники.
В Ноттингли, где они остановились на два дня, чтобы дать отдохнуть коням, поцеловал.
Рауль уговорил Алину прогуляться к ближнему ручью. Они долго смотрели, как в прозрачной воде плещется рыбешка, любовались цветами, слушали пение птиц и стрекотание кузнечиков, наслаждаясь прелестью нежаркого летнего вечера. Рауль рассказывал о своей родине, где, как он утверждал, цветы еще прекраснее, птицы поют еще звонче, и даже рыба жирнее. A по склонам холмов зреет сочный виноград…
