– Понятия не имею, – небрежно ответил Ким.
Глава 10
Стрекозий остров.
Открываются адские врата
Мотылек проснулся среди ночи и некоторое время расслабленно лежал в полудреме, на грани сна и яви. Что-то его разбудило – то ли невнятный возглас, то ли тихий стон вдалеке… Он приоткрыл глаза, но в хижине было темно – хоть глаз выколи. И тихо до звона в ушах. Мотылек чуть не уснул снова, но что-то мешало, смущало его. Давила на уши тишина. Даже дыхания деда не было слышно. Мотылек, осознав это, протянул руку, чтобы нащупать Хару, тихонько прошептал:
– Дед, ты спишь?
Рука нащупала пустоту. Постель с дедовой стороны была холодной. Мотылек приподнялся в постели, сел и позвал в голос:
– Дед Хару!
Никто не отозвался. Мальчику стало не по себе. «Квисины украли деда!» – с готовностью пришла трусливая мысль. «Глупости! – строго сказал себе Мотылек. – Дед просто вышел… мало ли зачем, может, ему прогуляться захотелось. Сейчас он вернется…»
Мальчик лег в постель. Сон совсем пропал. Дед не возвращался. Издалека снова донесся тот странный звук. Далекий, тихий. Но Мотыльку вдруг стало жутко одному в хижине. Он встал, завернулся в одеяло и вышел на крыльцо.
И сразу окунулся в кромешную тьму. Только в небе сияли, громоздясь друг на друга, созвездия – такие роскошные и яркие, какие бывают только в конце лета. Мотылек невольно засмотрелся, восхищение на миг отвлекло его от поисков. Пока стоял, налетели комары, принялись вкрадчиво жалить. Мотылек завернулся в одеяло по самые уши и крикнул погромче:
– Да где ты?
Опять не дождавшись ответа, Мотылек спустился с крыльца и пошел к входу в храм. Каменные плиты, влажные от ночной росы, леденили босые ноги. Еще издалека он заметил в храме слабый свет – и обрадовался. На каменном крыльце стояли два фонаря. Дедов уже погас, второй едва теплился. Мотылек поднял свой фонарь, отодвинул занавеску и вошел в храм.
Посреди храма, на полу, стояла жаровня, в которой дотлевали угли. Рядом с жаровней на полу неподвижно лежал шаман.
– Дед, ты спишь? – тихонько окликнул его мальчик.
Шаман не отозвался. Мотылек подошел поближе, наклонился над дедом. Тот лежал неловко и неудобно, как небрежно сброшенная с плеч одежда, дышал тяжело, с усилием. Мотылек поставил на пол фонарь, заглянул шаману в лицо и испугался.
Лицо было чужое. Что-то случилось с Хару – как будто вынули из него главное, тот стержень, на котором держалась душа. Пропал легкий, подвижный шаман Хару с глубоким взглядом и ласковой улыбкой – осталось костистое, подобное мощам девяностолетнее тело, давно отслужившее свой срок в этом мире.
– Дед, не молчи! Что с тобой? – со страхом проговорил Мотылек, прикасаясь к руке шамана. Рука тоже была чужая – тяжелая, сухая и холодная. Этот холод шел как будто изнутри, и когда Мотылек его ощутил, ему захотелось отбросить руку, как ядовитую змею. Но вместо этого он сжал ее крепче и снова настойчиво окликнул учителя.
На этот раз Хару медленно поднял веки. Мотылек заглянул в его глаза – как в зимние омуты. Всё, что прежде плескалось и играло на поверхности, ушло в глубину, скрываясь от надвигающейся стужи. Хару смотрел куда-то сквозь Мотылька, дальше, в другой мир. У мальчика побежали мурашки по рукам, по спине, словно и его окатило этим нездешним холодом. Ему почудилось – явственно, почти зримо, – что за его спиной открывается огромная дверь, прямо посреди ночного неба распахиваются невидимые створки, за которыми – нечто такое, что чернее самой черной ночи. Из двери потянуло сквозняком, и Мотыльку показалось: этот сквозняк хочет выдуть душу из его тела.
Вдруг шаман пошевелился, и его глаза встретились с глазами мальчика.
– Мотылек, – прошептал он. – Хорошо, что ты пришел. Я пытался тебя позвать, но не хватало сил…
– Что с тобой? Ты заболел?
– Нет, я умираю. Давай попрощаемся.
Мотыльку показалось, что его руки стали такими же ядовито-холодными, как и у деда.
– Умираешь? Почему? Я не хочу, чтобы ты умирал!
Хару еле слышно вздохнул:
– Помнишь, о чем мы говорили с тобой на закате? Нельзя изменить то, что предрешено. Иногда можно только знать заранее. Я знал… Но не думал, что уже сегодня… Иначе не оставил бы тебя здесь…
Мотылек от страха и жалости к деду заплакал – сначала тихо захныкал, потом зарыдал во весь голос.
– Не бойся и не плачь. То, что сейчас происходит, – совершенно не важно…
– Я не хочу! – обливаясь слезами, причитал Мотылек.
– Есть еще одно дело, – с трудом прошептал шаман. – Передай бабушке… Пусть она поставит в известность… одного человека… Его зовут Вольгван Енгон. Запомнил? Повтори.
Мотылек, давясь слезами, пробормотал чуждое языку имперское имя.
– Неправильно… Ладно, не важно – она и так знает…
– Не умирай, я тебе не разрешаю!
– Прощай, Мотылек, – спокойно произнес Хару и закрыл глаза.
– Дед! – закричал Мотылек.
Старик не ответил, только вздохнул – и больше уже не дышал. Мотылек вцепился в его плечи, крепко обнял, словно пытаясь удержать уходящее тепло, поймать улетающую душу. Он стянул с себя одеяло и закутал в него шамана.
– Ты, дед, сам не знаешь, что говоришь, – всхлипывая, приговаривал он. – Просто заболел, испугался, вот и решил, что умираешь. Какие глупости, даже не думай! Дед, это тебя ночные квисины сбили с толку, а ты их не слушай. Ты же сам сказал – не сегодня. Не надо умирать в дни Голодных Духов, иначе угодишь прямо в преисподнюю. Бесы ведь только этого и ждут… И не спи!
Мотылек принялся щипать деда за руки и уши.
– Все равно не дам уснуть!
Как и все жители Кирима, Мотылек был твердо убежден – во сне душа покидает тело и бродит одним шаманам известно где. Если человек болен, то душа может и не вернуться. Поэтому, если кто-то заболел, лучший способ удержать в теле его душу – не давать ему спать.
Вскоре веки Хару дрогнули, и он еле слышно прошептал:
– Мотылек, ты мне мешаешь…
– И буду мешать! Не дам спать до утра!
Тут Мотыльку пришла в голову спасительная идея. Он повернулся к черным воротам в небе, ему одному видимым, сжал запястье деда и начал тихонько напевать древнюю песню – заклинание, стараясь подражать монотонному шаманскому распеву. Этой песней на островах Кирим с незапамятных времен знахари лечили от всех болезней. В исполнении сильного шамана она считалась самым действенным лекарственным средством. Мирянам ее знать, а тем более петь, не полагалось, чтобы не накликать себе серьезные неприятности. Мотылек выучил эту песню не нарочно, просто слышал ее много раз, когда шаман лечил больных; о неприятностях же он сейчас не думал.
