– Известна, король мой, – отозвался Уриенс, – но разумно ли обижать народ Авалона? Лорд мой Артур, запястья твои, – равно как и мои так же, – украшены изображениями змей, как память о земле более древней, нежели земля Христа.
– Но если мы одержим победу, жить нам в обновленной земле, – возразила Гвенвифар, – а ежели потерпим поражение, так все это неважно.
При этих словах Лот обернулся к ней и воззрился на нее с нескрываемым отвращением.
– Я так и знал, что это – твоих рук дело, королева моя.
Гавейн встревоженно подошел к окну и оглядел сверху лагерь.
– Я отсюда вижу, как суетятся они вокруг костров, – малый народец, стало быть, и с Авалона, и из твоих краев, король Уриенс. Артур, кузен мой, – рыцарь шагнул к королю, – заклинаю тебя, как старший из твоих соратников, возьми в битву знамя Пендрагона ради тех, кто хотел бы за ним следовать.
Артур замялся было, но, поймав сияющий взгляд Гвенвифар, улыбнулся жене и промолвил:
– Я дал клятву. Если мы победим в битве, наш сын станет править землею, объединенной под знаком креста. Я не стану никого принуждать в вопросах веры, однако, как говорится в Священном Писании, «я и дом мой будем служить Господу».
Ланселет вдохнул поглубже – и отошел от Гвенвифар.
– Лорд мой и король, напоминаю тебе: я – Ланселет Озерный, и я чту Владычицу Авалона. Во имя нее, король мой, – а она друг твой и твоя благодетельница, – я умоляю тебя о милости: позволь мне самому подъять в битве знамя Пендрагона. Так ты исполнишь свой обет – и не нарушишь клятвы, данной Авалону.
Артур вновь замялся. Гвенвифар чуть заметно покачала головой, Ланселет глянул на Талиесина. Сочтя всеобщее молчание знаком согласия, рыцарь уже направился к выходу, когда тишину нарушил Лот:
– Артур, нет! И без того в народе судачат о том, что Ланселет, дескать, твой наследник и любимчик! Если он отправится в битву под знаменем Пендрагона, все сочтут, что ты передал свой стяг ему, и в стране возникнет раскол: твои сторонники пойдут за крестом, а Ланселетовы – за драконом.
– Ты сражаешься под собственным знаменем, равно как и Леодегранс, равно как и Уриенс, и герцог Марк Корнуольский… так отчего бы мне не биться под стягом Авалона? – яростно обрушился на него Ланселет.
– Но знамя Пендрагона – это знамя всей Британии, объединенной под властью Великого Дракона, – отозвался Лот, и Артур со вздохом кивнул.
– Нам должно сражаться под одним стягом, и стяг этот – со знаком креста. Мне жаль отказать тебе хоть в чем-то, кузен мой, – Артур завладел рукою Ланселета, – но этого я дозволить не могу.
Ланселет постоял немного, крепко сжав губы и явно борясь с гневом, а затем отошел к окну.
– Среди моих северян толкуют… говорят, будто это – те самые саксонские копья, с которыми нам предстоит иметь дело; и дикие лебеди стонут, и всех нас ждут вороны…
Гвенвифар встала; рука ее надежно покоилась в мужниной.
– «Вот – залог победы нашей…» – тихо произнесла она, и Артур крепче сжал ее пальцы.
– Да хотя бы против нас ополчились все силы ада, а не только саксы, госпожа моя, пока рядом со мною мои соратники, я просто не могу не победить. Тем более что со мною – ты, Ланселет, – промолвил Артур, привлекая его ближе к себе с королевой. Минуту Ланселет стоял неподвижно, с искаженным от гнева лицом, а затем, глубоко вздохнув, проговорил:
– Король Артур, да будет так. Но… – Ланселет помолчал, и Гвенвифар, будучи совсем рядом с ним, чувствовала, что все его тело бьет крупная дрожь. – Не знаю, что скажут на Авалоне, узнав о случившемся, лорд мой и мой король.
На мгновение в зале воцарилась гробовая тишина; высоко в небесах полыхало северное сияние – огненные копья, прилетевшие с севера.
А затем Элейна задернула занавеси, отгородившись от знамений, и весело воскликнула:
– Садитесь же за трапезу, лорды! Ибо если ехать вам на битву с рассветом, по крайней мере, голодными вы не отправитесь; мы уж для вас расстарались!
Но снова и снова, пока шла трапеза, а Лот, Уриенс и герцог Марк обсуждали с Артуром стратегию и размещение войск, Гвенвифар ловила на себе взгляд темных Ланселетовых глаз, исполненный скорби и ужаса.
Глава 13
Моргейна, уезжая от Артурова двора в Каэрлеоне и испросив разрешения лишь навестить Авалон и свою приемную мать, думала только о Вивиане – лишь бы не вспоминать то, что произошло между нею и Ланселетом. Когда же мысли ее ненароком возвращались к случившемуся, ее опаляло жгучим, точно каленое железо, стыдом; она-то вручила себя Ланселету со всей искренностью, по обычаю древности, а ему ничего от нее не было нужно, кроме детских шалостей: что за издевка над ее женственностью! Моргейна сама не знала, злится ли на Ланселета или на себя саму, на то, что Ланселет лишь играл с нею, или на то, что сама она его так жаждала…
Снова и снова сожалела она о произнесенных в запале резких словах. И зачем она вздумала осыпать его оскорблениями? Он – таков, каким создала его Богиня, не лучше, но и не хуже. А порою, скача на восток, Моргейна чувствовала, что сама во всем виновата: давняя насмешка Гвенвифар, – «маленькая и безобразная, как фэйри» выжигала ей мозг. Если бы только она могла дать больше, если бы она была так же прекрасна, как Гвенвифар… если бы она удовольствовалась тем, что в силах дать он… и тут мысли ее устремлялись в ином направлении: Ланселет оскорбил ее и в ее лице – саму Богиню… Измученная подобными думами, она ехала через край зеленых холмов. А спустя какое-то время принялась размышлять о том, что ждет ее на Авалоне.
Она покинула Священный остров, не испросив дозволения. Она отреклась от сана жрицы, бросив даже крохотный серповидный нож посвящения; и в последующие годы носила такую прическу, чтобы волосы закрывали лоб и никто не видел вытатуированного там синего полумесяца. Теперь в одной из деревень она обменяла крохотное позолоченное колечко на малость синей краски – той, которой пользуются Племена, – и обновила поблекший знак.
«Все это произошло со мною только потому, что я нарушила клятвы, данные Богине…» – и тут Моргейна вспомнила, как Ланселет в отчаянии уверял, будто нет ни богов, ни богинь, но лишь идолы, – в эту форму охваченные ужасом люди облекают все то, что не в силах постичь с помощью разума.
Но даже если так оно и есть, вины Моргейны это не умаляет. Ибо неважно, в самом ли деле выглядит Богиня так, как думают люди, или она – лишь еще одно из имен для природы великой и непознаваемой, все равно она, Моргейна, изменила храму и тому образу жизни и мыслей, что принимала под клятвой, и отреклась от великих токов и ритмов земли. Она вкушала пищу, для жрицы запретную, убивала зверей, птиц и растения, даже не благодаря за то, что часть Богини принесена в жертву ради ее блага, она жила бездумно, она вручала себя мужчине, даже не пытаясь узнать волю Богини в том, что касается ее солнечных сроков, ради одного лишь удовольствия и в похоти, – нет, напрасно она ждет, что сможет как ни в чем не бывало возвратиться и все будет как встарь. И, проезжая через холмы, сквозь зреющие нивы и благотворный дождь, она все мучительнее и мучительнее сознавала, как далеко ушла от учения Вивианы и Авалона.
