– Моргейна, – прошептал Артур. Глаза его были полны недоумения и боли. – Моргейна, неужели все было напрасно – все, что мы сделали, что пытались сделать? Почему мы потерпели поражение?
Это был тот же самый вопрос, что я задавала себе, и у меня не было ответа. Но сейчас он пришел – неведомо откуда.
– Ты не потерпел поражения, брат мой, любовь моя, малыш мой. Ты много лет хранил мир на этой земле и не позволил саксам опустошить ее. Ты развеял тьму и позволил целому поколению сделаться цивилизованными людьми, научиться ценить музыку, верить в Бога, сражаться ради спасения красоты былых времен. Если бы после смерти Утера страна попала во власть саксов, то все прекрасное и благое навеки покинуло бы Британию. Ты не проиграл, милый. Но никому из нас не дано знать, как Богиня свершит свою волю – и мы не узнаем этого до тех пор, пока все не свершится.
Но даже в тот миг я не знала, правда ли это или я просто стараюсь утешить Артура, как утешала в те времена, когда он был еще совсем маленьким, – да и я сама была еще ребенком, – и Игрейна передала его на мое попечение. Моргейна, сказала тогда она, позаботься о брате. И с тех пор я всегда заботилась о нем, и всегда буду заботиться, и в жизни, и за ее порогом… Или это сама Богиня вручила мне Артура?
Артур попытался зажать слабеющей рукой глубокую рану в груди.
– Если бы… если бы те ножны, что ты сделала для меня, сейчас были при мне, Моргейна, я не лежал бы здесь и не следил, как жизнь утекает по капле… Моргейна, мне снился сон… Я кричал во сне, звал тебя, но не мог удержать…
Я крепко обняла Артура. Я видела в первых лучах восходящего солнца, как Ланселет высоко вскинул Эскалибур, а потом как смог далеко забросил в Озеро. Меч взлетел в воздух, сверкнул на солнце, словно крыло белой птицы, а потом, повернувшись, пошел вниз – и больше я ничего не видела; слезы застилали мне глаза.
Потом я услышала голос Ланселета:
– Я видел, как из Озера высунулась рука, и схватила Эскалибур, и трижды взмахнула им, а потом скрылась под водой…
Я не видела ничего такого – лишь рыбу, выпрыгнувшую из воды и сверкнувшую чешуей на солнце, – но ни капли не сомневалась, что Ланселет видел именно то, о чем говорит.
– Моргейна, – прошептал Артур, – это и вправду ты? Я тебя не вижу, Моргейна, – здесь так темно… Что, солнце уже село? Моргейна, отвези меня на Авалон, там ты сможешь вылечить меня… Отвези меня домой, Моргейна…
Его голова, которую я прижимала к груди, была тяжелой, словно младенец на моих еще детских руках, словно Король-Олень, явившийся ко мне в час своего торжества. «Моргейна, – послышался раздраженный оклик матери, – позаботься о малыше!» Всю жизнь я заботилась о нем. Я вытерла слезы с его лица, а Артур ухватил меня за руку.
– Моргейна, – пробормотал он, – это ты, Моргейна… ты вернулась ко мне… ты так молода и прекрасна… для меня Богиня всегда представала в твоем облике… Моргейна, ты ведь больше не покинешь меня, правда?
– Я никогда больше тебя не покину, брат мой, малыш мой, любовь моя, – прошептала я и поцеловала Артура в глаза. И он умер – в тот самый миг, как туманы развеялись и солнце озарило берега Авалона.
Эпилог
Весной следующего года Моргейне приснился странный сон.
Ей снилось, будто она находится в старинной христианской церкви, построенной на Авалоне самим Иосифом Аримафейским, явившимся сюда из Святой земли. И там, перед алтарем, на том самом месте, где умер Галахад, стоит Ланселет в рясе священника, и его серьезное лицо озарено внутренним светом. И во сне Моргейна подошла к алтарю, чтоб причаститься хлебом и вином – хоть наяву никогда этого и не делала, – и Ланселет наклонился и поднес чашу к ее губам, и Моргейна сделала глоток. А потом он будто бы сам преклонил колени и сказал Моргейне:
– Возьми эту чашу – ты, что служила Богине. Все боги суть один Бог, и все мы, кто служит Единому, едины.
А когда Моргейна взяла чашу и поднесла к губам Ланселета, как жрица жрецу, то увидела, что он сделался молодым и прекрасным, как много лет назад. И еще она увидела, что чаша в ее руках – это Грааль.
А затем – в точности как в тот раз, когда у алтаря стоял коленопреклоненный Галахад – у Ланселета вырвался возглас:
– О, этот свет!… Этот свет!…
А потом он рухнул и остался лежать на каменном полу, недвижим. Моргейна проснулась в своем уединенном обиталище на Авалоне, и это восклицание, исполненное неизъяснимого восторга, все еще звенело у нее в ушах; но вокруг никого не было.
Стояло раннее утро; Авалон был окутан густым туманом. Моргейна тихо встала и облачилась в темное платье жрицы, но набросила на голову покрывало, так, чтобы скрыть вытатуированный на лбу полумесяц.
Двигаясь все так же бесшумно, Моргейна вышла из дома – вокруг было так тихо, как бывает лишь на рассвете – и направилась вниз по тропе, в сторону Священного источника. Ничто не нарушало тишины, но Моргейна ощущала у себя за спиной бесшумные шаги. Она никогда не оставалась в одиночестве; маленький народец всегда сопровождал ее, хоть и редко показывался на глаза – Моргейна была для них и матерью, и жрицей, и знала, что они никогда ее не покинут. Но когда она подошла к древней христианской церквушке, шаги мало-помалу стихли; нет, сюда маленький народец за нею не пойдет. Моргейна остановилась у порога.
В церкви мерцал свет – отсвет лампадки, что всегда горела в алтаре. На миг Моргейне захотелось шагнуть внутрь – столь живым было воспоминание о сегодняшнем сне… она почти верила, что увидит в церкви Ланселета, сраженного сиянием Грааля… но нет. Здесь ей делать нечего. И не станет она навязываться их богу. И даже если Грааль и вправду здесь, ей до него уже не дотянуться.
И все же сон упорно не шел у нее из головы. Может, он послан ей как предостережение? Ланселет ведь моложе ее… впрочем, Моргейна не знала, как теперь течет время во внешнем мире. Авалон ушел в туманы столь глубоко, что мог в этом уподобиться волшебной стране, какой она была в дни юности Моргейны, – быть может, когда на Авалоне проходит год, во внешнем мире проносятся три, пять или даже семь лет. Но если это предостережение, значит, она должна закончить еще одно дело, пока она в состоянии переходить из одного мира в другой.
Моргейна преклонила колени перед Священным терном, шепотом вознесла молитву Богине, потом обратилась к растению с просьбой и осторожно срезала молодой побег. Она делала это не в первый раз: в последние годы, когда кто-нибудь посещал Авалон и возвращался потом во внешний мир, будь то друид или странствующий монах – некоторые еще могли добраться до древней церкви на Авалоне, – Моргейна каждому из них вручала веточку Священного терна, чтоб тот расцвел где-нибудь во внешнем мире. Но этот побег она должна посадить своими руками.
Никогда нога ее не ступала на тот, другой остров – не считая коронации Артура и еще, быть может, того дня, когда туманы расступились и Гвенвифар каким-то образом прошла сквозь них. Но теперь, обдумав все, Моргейна вызвала ладью, а когда та появилась, послала ее в туман; когда ладья скользнула навстречу солнцу, Моргейна увидела лежащую на водах Озера тень церкви и услышала отдаленный звон колоколов. Моргейна заметила, как съежились ее верные спутники при этих звуках, и поняла, что туда они тоже за нею не последуют. Что ж, значит, так тому и быть. Впрочем, она совершенно не желала, чтоб монахи на острове в ужасе глазели на авалонскую ладью. Потому ладья подошла к берегу незримой, и так же незримо Моргейна сошла с нее и постояла, глядя, как та вновь исчезает в тумане. А потом, повесив корзинку на руку – «В точности как какая-нибудь старая торговка», – подумала Моргейна, – она тихо зашагала по тропе в глубь острова.
