– Прощание славянки? – Задумчиво произнес Берия. – Мне кажется, эта композиция не очень хорошо вписывалась в революционные песни, звучавшие до того.
– Все так считают. – Кивнул Берзин. – Кто-то думает, что это стало ошибкой организаторов, кто-то – что умышленная провокация. Но в любом случае, эффект от этой песни был совершенно неожиданный. – Сталин продолжавший спокойно, но внимательно слушать доклад, не говоря не слова, на этой фразе слегка повел бровью, демонстрируя удивление и заинтересованность.
– Так в чем же его эффект, товарищ Берзин, – уточнил Берия.
– У нас среди военных специалистов и командиров немалая часть участвовала в Империалистической войне и для них она не прошла бесследно. Их песня тронула до глубины души, зацепив за какие-то старые струны. Вы понимаете… у людей на глазах выступили слезы. Даже у тех, что доказали свою преданность в Гражданскую войну, убежденно отстаивая наше дело с оружием в руках. Коммунисты, а все одно – зацепило. Некоторые даже беззвучно пели…
– Спасибо, товарищ Берзин, – все так же спокойно произнес Сталин. – Мы благодарны вам за доклад. Можете идти. Если у нас возникнут вопросы, мы вас вызовем. – И когда тот вышел, вождь повернулся к Берии и спросил. – Что думаешь?
– Думаю, что Тухачевский был прав, – задумчиво ответил Лаврентий Павлович. – Эта публичная позиция во многом маска, которую надели люди с той или иной целью.
Внутри же совсем иные взгляды и ценности. Самая знаменитая песня царской армии смогла задеть в них глубинные струны, вынудив выглянуть из-под этой маски.
Совсем чуть-чуть. Но этого достаточно, чтобы понять фальшивость красивых слов, звучащих с трибун. Истинных коммунистов очень мало. Боюсь, что даже в ЦК. Кроме того, если у армейцев и флотских есть свои ценности, которые идут с ними сквозь века вне зависимости от политической позиции и с ними все относительно ясно, то с чиновниками и партийными работниками все очень неоднозначно.
– Насколько? – Пыхнув трубкой спросил Сталин.
– Настолько, насколько это возможно. Мы продолжаем проверять центральные аппараты партии и правительства, натыкаясь на совершенно возмутительные детали, связанные, либо с моральным разложением личностей, либо с мутными делами, в том числе и с уголовными корнями. Практически все сотрудники, которых мы проверили, занимаются приоритетно личными делами. Кто-то карьерой, подсиживая коллег и руководителей, кто-то пытается улучшить свое материальное положение, кто-то просто плывет по течению, стараясь прикладывать к этому как можно меньше усилий, и так далее. Искренних коммунистов очень мало. Можно сказать, что их и нет вообще. Поскобли человека немного и из-под тонкого слоя "идеологически верной" штукатурки выглянет совершенно незнакомая и неожиданная личность. Люди просто надели на себя маски и говорят правильные слова, не очень сочетающиеся с их убеждениями. Особенно на местах.
– Чтобы построить идеальное общество, нужны идеальные люди… – тихо произнес Сталин, покачав головой.
– Что? – Удивленно переспросил Берия.
– Я процитировал слова Тухачевского, сказанные мне. – Усмехнулся вождь. – Боюсь, что с такими людьми нам коммунизма не построить. Но других нам взять неоткуда.
– А если перевоспитать?
– Вы сами в это верите? Запугать. Подавить. Подчинить. Да. Но перевоспитать взрослых людей? – Сталин задумался и молчал несколько минут, куря трубку. – Товарищ Берия, подготовьте мне подробный доклад по всем проверенным вами сотрудникам центрального аппарата. Плюс, если у вас есть подобные сведения, то по некоторым директорам заводов и председателям колхозов.
– Конечно, товарищ Сталин…
Эпилог
21 ноября 1937 года. Москва. Всесоюзный XVIII съезд ВКП(б), созванный на полтора года раньше реального срока…
Тухачевский вошел в зал и слегка вздрогнул. Ровно два года прошло с момента начала этой авантюры. День в день. И именно сегодня судьба всего предприятия выходила на принципиально новый уровень. Съезд начали собирать настолько неожиданно и энергично, что все делегаты, да и не только они, оказались сильно взволнованы. У многих партийных функционеров эта спешка вызывала обеспокоенность, которую Тухачевский отчетливо видел на лицах начальствующего состава как в Москве, так и в регионах, где он частенько бывал. Особенно сильно обостряло напряжение тот факт, что чистка последнего года продолжалась и ее принципы были многим не понятны. Ведь отправки на принудительное лечение в психиатрические клиники, уголовные посадки, и редкие расстрелы шли по неясным правилам, сильно отличавшимся от прежних. Партийная номенклатура ждала этого внезапного съезда с ужасом и нетерпением, предвкушая какие-то кардинальные перемены.
Вот и сейчас, сидя на своем месте в третьем ряду, Тухачевский наблюдал озабоченные лица, лишь слегка прикрытые формальной благожелательностью и наносной радостью.
Началось.
Не спеша вышел Сталин. Подождал, когда завершатся приветственные аплодисменты и произнес.
– Товарищи. По регламенту я должен произнести отчетный доклад, тезисы которого с цифрами наших достижений вы получили перед началом заседания. Но, к сожалению, я вынужден внести предложение об изменении регламента. – Переждав кратковременный всплеск шума в зале, Сталин закончил. – Прошу поставить на голосование вопрос о предоставлении слова товарищу Мехлису.
И его предоставили.
Мехлис шел медленно и спокойно, так, будто хищник подбирается к своей добыче, которая уже оцепенела от ужаса и не может ни сопротивляться, ни бежать. Что несколько напрягло присутствующих. Слишком уж постным было выражение его лица.
Лев Захарович Мехлис – "честнейший человек Сталинской эпохи". Этот эпитет возникнет много позже. Но уже в те годы, товарищ Мехлис вызывал ужас и ненависть в сердцах и душах многих партийных функционеров, потому как относился к той породе людей, которые встречаются редко… очень редко. Смелость. Прямота.
Зубодробительная честность. Преданность делу и отсутствие какой-либо жалости к врагам… он смог ярче всего раскрыться в должности Народного комиссара Государственного контроля, которую по воспоминаниям из прошлой жизни Михаила Николаевича ввели только осенью 1940 года из-за попытки навести хоть какой-то порядок в том ужасающем бардаке на производстве, что продолжал нарастать. Но это было в той истории, которую помнил только Тухачевский. А здесь и сейчас этот наркомат существовал по предложению Тухачевского уже с 3 марта 1937 года и Мехлис за эти месяцы стал олицетворять собой и Госстрах, и Госужас в одном лице.
Он взошел на трибуну и, поздоровавшись со съездом, начал свой доклад спокойным, выдержанным голосом. Но с каждым словом, которое произносил Лев Захарович, тишина в зале становилась все более и более вязкой, а лица мрачнели. Каждая фраза, бросаемая им в зал, опускалась тяжелым камнем. Ведь в своем отчете товарищ Мехлис использовал не только материалы своего наркомата, но и доклад Берии с компроматами. И говорил он не о каких-то там иллюзорных директоров заводов, председателях колхозов или командирах далеких частей. Нет. Если бы он ограничился только ими, чувство ужаса не стало бы таким сильным. Но он говорил о практически всех присутствующих, правда называя их косвенно – так, чтобы догадались только они сами. Ошибки. Слабости. Проступки. Преступления. В том числе весьма жуткие. Все это сплеталось в такой ужасный узор дурманящей паутины, что к тому моменту, когда он завершил свой доклад, делегатам потребовалось несколько секунд, чтобы выйти из ступора и вяло, через силу, начать хлопать.
