Как-то раз, когда мы с другими викингами собирали в стада пленных, я заметил одного монаха, который о чем-то горестно плакал. Мы не могли понять, что он говорил, но один норманн, который знал язык, перевел нам стенания церковника, весьма удивившие людей Айвара. Вот что бормотал монах:
«О, Нортумбрия Эдвина, воскрешение римского мира в Британии, где женщина могла гулять с детьми в спокойствии от моря и до моря. Король Эдвин всей душой прислушивался к молитвам аббатства святого Павла и, будучи обращенным, насадил христианство по всей Нортумбрии. Он сделал корабли по всей стране, чтобы жителям было удобно путешествовать. Его знамя означало прибытие воинов со всех городов, среди которых был и Йорк, самый лучший бриллиант в короне королевства. Тор и Один вмешались, и снова все изменилось. Новое ужасное несчастье обрушилось на христианство. О, древний священный Беде! О, Святой Алквин! Что стало с вашими трудами? Что станет со светом, которым вы рассекли тьму невежества и равнодушия? — Так завывал монах, вызывая безжалостные насмешки воинов. — Искусство, которое мы с такой любовью и преданностью создавали для нашего Господа, теперь горит в руках варваров».
Воины продолжали смеяться, и монашек вдруг обезумел от гнева. В своей боли он воспылал яростью и обрушился на нас с оскорблениями:
— Норманнские псы! Проклятые мясники! Вы сами не понимаете, что делаете! Так пусть гнев Господень падет на ваши головы, нечестивцы! — в гневе орал он.
Разумеется, викинги посчитали, что он зашел в своих оценках слишком далеко, и наказали его со всей тяжестью молота Тора. И я не мог сделать ничего, чтобы остановить жестокость товарищей. Не успел я и глазом моргнуть, как голова монаха, все еще изрыгающая проклятия в наш адрес, слетела с плеч под хохот и шутки об упрямых церковных ослах. Но отрубленная голова, казалось, еще долго шевелила посиневшими мертвенными губами.
Дух наших воинов был очень высок, и именно поэтому они и мысли не допускали, что кто-то может выступить против них. Сознание нашей силы росло с каждым днем, и жадные ярлы направили свои взоры на серебряную и золотую утварь монастырей Нортумбрии. Именно на них натравливали военные вожди своих воинов, распаляя злобу против христиан. Мы продвигались все дальше по стране, одинокой и незащищенной, и повсюду заливали землю потоками крови. Церкви и монастыри мы предавали огню и мечу, и после ухода норманнов на месте цветущих мест оставались лишь голые стены. Могущество нортумбрийской культуры на моих глазах обращалось в дым. А нападения скоттов, о котором я все-таки продолжал постоянно думать, так и не случилось, и мы продолжали идти вперед.
Мы сами были объяты пламенем разрушения. Но я видел монахов, преданных красоте и служению своему Богу, которые спасали не золото и серебро, но саму честь христианского Бога, поскольку чувствовали, что грабежами монастырей ограблены и унижены не они, а Он. Я начал восхищаться их мужеством и той верой, которой они оставались верны до конца. Эти несчастные ученые, набожные люди противостояли нам не оружием, но словами. В сердцах их не было ни ненависти, ни страха. Но среди них были и молодые, более неопытные и незрелые, которых захватывал порыв отчаянного сопротивления, и тогда они сражались с нами примитивными сельскохозяйственными орудиями и падали, как спелые пшеничные колосья под серпом умелого жнеца. В то же время старые и мудрые падали на колени и начинали молиться, глаза их уплывали в мистическом трансе. Они приветствовали смерть точно так же, как делали это воины Одина, вверяя себя валькириям. В первый раз я увидел, что в мире существуют какие-то иные формы мужества, кроме той, в какой его выражают воины. Привыкший видеть бесстрашие только на войне, а слабость — в женщинах и монахах, которых всегда считали слабаками и трусами, я, наконец, понял, что женская выносливость отливается в кузнице ожидания, а храбрость монахов основывается на терпении. И еще я понял, что люди Бога бесстрашны в проповеди своей веры.
Во время этого завоевания Нортумбрии, когда норманны опустошали королевство пламенем погромов, противостояние Морского Волка и Айвара с Хальфданом стало особенно заметным. Отец в своей обычной манере стал отделяться от них, что, по мнению других, казалось нечестным и даже безжалостным. Он всегда отрицательно относился к уничтожению жизни вообще и категорически не считал свое уважение к ней трусостью.
Он знал, что противник уже разгромлен, страна находится в полном нашем распоряжении и, стало быть, нет никакой необходимости уничтожать вокруг все и вся. Напротив, теперь каждый воин из Норвегии и Дании мог привезти сюда свои семьи, и даже после этого места тут хватит всем, в том числе и нортумбрийцам. Кроме того, нортумбрийцы многому могли научить норманнов — конечно, в той мере, в какой северяне сами согласны были учиться. Именно так сделал он сам, когда привел свой отряд покорить нашу деревню в земле скоттов, и он сумел использовать свое владычество самым мудрым образом. К тому же кровожадность воинов и то наслаждение, которое они испытывали, убивая, задевало сами основы войска, нависая над ним грозовым облаком.
Ярлы же использовали эту непомерную ненависть подчиненных для того, чтобы запугать соседние королевства, — и это был второй пункт, по которому Морской Волк с ними расходился. Отец считал, что племена норманнов не настолько многочисленны, чтобы занимать земли больше, чем мы уже заняли. Но остальные военные вожди были буквально ослеплены желанием получить все, что только можно, а что нельзя унести с собой — убить или сжечь.
Беспокоила отца и необходимость отомстить за Ранда Ларсена. Он постоянно везде выискивал Свана Вига, вероломного юта, у которого поклялся отобрать браслеты Ранда. Но, увы, Сван исчез. Может быть, он был убит под стенами Йорка, но, скорее всего, просто удрал. Сван был настоящей крысой, которая всегда действует подло и исподтишка. И Сван был единственной причиной, по которой отец все еще оставался в лагере норманнов. Он не любил и не уважал их вождей, Айвара и Хальфдана, методы и действия которых были ему чужды, и считал их ненасытными мясниками. И каждый раз при встрече отец всячески подчеркивал свое отношение к ним, разговаривая особо вызывающим и надменным тоном. О если бы не его страшная клятва над телом мертвого Ранда, мы с отцом, несомненно, давно бы уже оставили Нортумбрию и вернулись в Кайт. Но отец был не только опытным воином — он был еще и человеком слова и долга. И потому всячески пытался добиться исполнения того, что пообещал своему подло зарезанному другу. И потому мы оставались вместе с викингами. Из-за своей личной войны отец втягивался в конфликт гораздо более серьезный и опасный. Мы же, его подчиненные, стояли за него горой, считая его слова и поступки своими. Эта борьба с судьбой за идеалы, в которые веришь, это плавание против течения были самыми важными уроками, которые отец преподал мне в великой науке становления молодого воина. В то далекое теперь уже лето Морской Волк показал мне, что сила без разума подобна стреле, выпущенной наугад, что надо сражаться так, чтобы быть хозяевами своей судьбы, даже если ты знаешь, что она никогда не подчинится твоей воле до конца.
Оглядываясь назад, я вижу, что это было странное время, когда все воины вокруг считали себя совершенно свободными в выборе; время, когда они верили — совершенно неправильно, как выяснилось позднее, — что никакой враг не рискнет посягнуть на них. И весь тот страшный год наше войско убивало, грабило и разрушало Нортумбрию. А потом, когда на ее земле не осталось ни одного монастыря, когда все редкие книги, своды законов и гимнов были сожжены, когда оказались уничтоженными все деревни и фермы, кормившие страну, когда все ее защитники лежали в земле или убежали, жадность и алчность норманнов, которые давно спутали воинскую доблесть со слабостью духа, обратились к Мерсии.
