— Но для чего Господь создал все это? Зачем? И зачем существует вера? — не унимался я.
— Любезный сын мой, Богу незачем было бы создавать мир для полезности, но как добросердечному и богатому королю должно являть свою доброту и власть, так и Господу надо было создать мир, чтобы являть через него Свою милость, величие и совершенство.
— Но, отец, как же все-таки Он мог сотворить все? Ни Он, никакой другой бог не обладают подобной силой. Но даже если Он все это и создал, сила Его должна была истощиться от такого великого деяния! Это должно было произойти уже давно, потому что откуда Он возьмет неиссякаемую силу продолжать постоянно создавать все, что нас окружает?
Я понимал, что такими словами вынуждаю учителя говорить о том, о чем он, вероятно, не хотел со мной говорить, но все услышанное о Боге казалось мне полным безумием. Это сильно отличалось даже от того, что рассказывала мне о христианском Боге мать.
— Энгус, в самом начале был Бог, и само начало было лишь неким скрытым состоянием Бога. Владыка мира, начало всего, Он был один перед тем, как сотворить все на земле. Он обладает властью над видимым и невидимым, поддерживает все Своим Словом, через которое исходит Его воля, и без воли Его ничего не исчезает и не падает в бездну. Таким образом происходит первое рождение Отца.
— Он создал самого себя?! Нет, я не могу этого понять и, вероятно, никогда не смогу!
Все услышанное крутилось в моем мозгу, словно ураган, и не находило себе опоры.
— Он есть начало мира, но Он производит Себя не через разделение, а через порождение. Воистину, все, что разделяемо, становится отделенным от первичного, но когда нечто производится через участие, то не создает ни отсутствия, ни ослабления той формы, из которой оно выросло. Это подобно тому, как из одного факела можно получить множество огней, не уменьшая при этом силу его пламени. Вот я говорю с тобою сейчас, и хотя мои слова передаются тебе и создают в твоей голове определенные идеи, я ведь не чувствую, что слов у меня от этого стало меньше. Звучанием моего голоса я намереваюсь привести в порядок неоформленную материю внутри тебя, материал, который не безначален, подобно Богу, но сотворен Им, являющимся творцом всех вещей.
Дни плавно скользили мимо, но не внутри меня, ибо уроки Ненниуса, такие простые и в то же время такие глубокие, создали в моей душе бурю. И каждый раз, когда слова старого монаха звучали в моей душе, я испытывал совершенно разные чувства, и мысли мои уходили все дальше…
Обучение продолжалось все долгие зимние утренние часы. Мои уши уже привыкли внимать словам Ненниуса, и, садясь лицом к лесной часовне, я уже знал, что скоро спокойствие, принесенное ветром, шорохами, птицами, будет снова нарушено его огненными словами… С этим надо было что-то делать. Эти пылкие уроки христианства, так отличавшиеся от простых и любовных речей матери на эту тему, вызывали во мне странные чувства.
Ненниус появлялся неизменно. Он подходил, немного подволакивая ноги, осматривался по сторонам и утирал рукой рот, поскольку только что закончилась трапеза, где он всегда ел овсянку.
— Сегодня я собираюсь говорить с тобой о другой добродетели, сын мой… О надежде. Надежда — это мать, которая нежит нас в своих объятиях, — именно поэтому Божья Матерь помогает нам, главным образом, тем, что подает надежду. О какой же надежде я говорю? Это надежда матери. — Теперь старик спокойно глядел на верхушки деревьев, словно погрузившись в какие-то приятные воспоминания. Он даже слабо улыбался. — Замечал ли ты, Энгус, как ведут себя земные матери? Как они беспокоятся о своих сыновьях? — Я немедленно вспомнил мать… Мама… Как она там? Как деревня? Неужели ее снова кто-нибудь завоевал? И, может быть, какие-то злодеи предали наше селенье огню и мечу? — Энгус? — Голос Ненниуса оторвал меня от ужасной картины, уже вставшей перед глазами, и освободил меня от страха. — Замечал ли ты, как они заботятся о воспитании, о здоровье? И как счастливы бывают, когда видят, что все у нас хорошо, все в порядке с нашими братьями и сестрами? Как делят они с нами наши беды и наши радости — и счастье их тогда не сравнимо ни с чем. — Не прерывая его, я только согласно кивнул. — Да, мой дорогой Энгус, надежда, которую дети вызывают у матерей, совершенна. Стоит лишь младенцу немного ушибиться или пораниться, мать бежит позаботиться о нем, и с какой нежностью она это делает! Так и Господь относится к нашим падениям, сын мой. На то и существует надежда, когда в любом падении Господь утешает нас с такой нежностью, которая и сравниться не может с нежностью всех земных матерей, потому что их любовь к нам тоже порождена Им. Всегда имей надежду, Энгус! Если ты упал, то постарайся подняться и смотри не на землю, а в небеса. Смотри в небеса, Энгус, и будь чист. Похоть превращает нас в рабов желаний, делая недосягаемым настоящий рай. И когда похоть затмевает для тебя видение Бога, Дух напрасно стучится в запертые ворота. Ворота, запертые тобой, самого себя заключившего в оковы. — Слегка задохнувшись, старик перевел дыхание, посмотрел на меня бесстрастными глазами и продолжил. — Первый завет Бога заключается в том, чтобы любить Его больше всех остальных людей и вещей, и на этом надо основывать свою бдительность, Энгус. Это должно быть первым намерением каждого человека. Я называю эту первую заповедь «истинным намерением», поскольку в нет заключается наша главная склонность. Для этого мы созданы. Прошлой ночью, лежа в постели, я думал о том, что мир пребывает в таком мучительном борении именно из-за своей оторванности от истинного намерения. В мире нет понимания из-за отсутствия стремления помнить и понимать. И поэтому в нынешнем мире так мало тех, кто не поддается его страстям и кто в своих поступках руководствуется только любовью к Богу. Все это пугает меня чрезвычайно, Энгус. И я страдаю от того, что пришедшие в этот мир мужчины и женщины, которых Бог заставляет меня любить, сами страдают от собственного же отрицания Бога. Именно поэтому я и пишу книги, чтобы люди могли узнать свое первоначальное намерение, чтобы сила этого знания пробудила в них желание любить и служить Богу. Вот почему я пишу, Энгус, — я пишу для того, чтобы всем открыть важность добродетели.
Несмотря на видимое спокойствие Ненниуса, было заметно, что эта тема очень близка и дорога ему. Даже голос его изменился. В нем теперь явственно можно было прочесть, как глубоко и сильно желание монаха передать всем ту истину, в которую он верит. И мне самому не оставалось ничего более, кроме как признать, что слова старого аббата глубоко затронули мое сердце, и много раз во время его речей я ощущал, что становлюсь иным, а его слова являются частью того материала, из которого и складывается моя новая сущность.
Ненниус помолчал немного и заговорил снова:
— Энгус, надежда существует только через намерение больше всего на свете любить Бога. Она исходит из Божьей справедливости, милосердия и сострадания. И она соотносится со всеми остальными добродетелями. Таким образом, сын мой, если ты грешник и испытываешь отчаяние по поводу всех совершенных тобой мерзостей, ты совращен, побежден, и невольно сражаешься против силы духа, справедливости и благожелательности. Поэтому ты должен, объединясь с силой Духа, обрести силу в сердце своем на все время, пока благожелательность не приведет тебя к тому, чтобы любить милосердие Божие и бояться только Его справедливого гнева.
