Он рассказал ещё дюжину историй про лисий характер, повар подыгрывал и вставлял иной раз меткое словцо, Артём вдруг разглядел в его маслянистых глазках отсветы прежней, нэпманской, в московских злачных местах, жизни; бумажный зам разговаривать не умел, однако общей милейшей картины не портил. Было по-настоящему забавно слушать Крапина, Галя смеялась в меру, будто соблюдая чин, даже баней и послебанным чаем не отогретый, – но всё равно от души, зато Афанасьев заливался до слёз и, кажется, проникся к гражданину бывшему милиционеру нежнейшими чувствами – он и не ожидал от Крапина такой наблюдательности и доброты. А кто зверя видит и знает – тот неизбежно мудрый и в человечьих делах человек.
Пироги доели, посуду прибрали – Галя, конечно, к пустым чашкам и не притронулась, и не разрешила Крапину подать ей кожаную чекистскую тужурку: сама, спасибо.
Спать Галю определили в домик Артёма – где он раньше ночевал с тем лагерником, которого покусали, а теперь вот делил крышу с Афанасьевым. У снабженца нашлись чистые простыни и наволочки для гостьи.
Водитель моторной лодки лёг в бане. Крапин в своей избушке, где, на правах старшего, проживал один.
Что до Артёма и Афанасьева – то их Крапин отправил в третий жилой домик на острове, где обитали его заместитель по всяческой отчётности и повар, он же снабженец.
В этом домике был чердак, запылённый, но для разового сна пригодный.
Насмеявшийся и пирогов наевшийся Афанасьев сразу завалился и засопел.
Артём изо всех сил старался не шевелиться и всё прислушивался, как там внизу. С чердака можно было бы спуститься через избу, а можно и по лестнице через чердачное окно. Но он всё равно хотел дождаться, когда всё успокоится, чтоб не волноваться за возможный шум, который неизбежно случится. Повар, как у поваров водится, захрапел сразу, а бумажный зам жёг лампу целый час – что-то, вдохновленный приездом Галины, рисовал там, чертил таблицы и считал лисьи хвосты.
Наконец и этот затих, потушив лампу.
С тяжестью в груди – словно лежал под мешком с мукой – Артём выждал ещё какое-то время, пытаясь читать про себя стихи – но бросил на полпути, не добравшись после первых строк ни до палача с палачихой, ни до чёрта, хрипящего у качелей, ни до кроличьих глаз, ни до балующего под лесами любопытного…
…Надеялся, что прошло полчаса с лишним, но скорее ограничилось всё пятнадцатью тягучими минутами.
Стараясь не шуметь, Артём поднялся и двинулся к чердачному окну… естественно, полы заскрипели так, что дом, казалось, сейчас развалится… Артём замер и решил сделать два твёрдых шага, так в итоге тише получится – и тут же влетел лбом в балку – едва не заорал от боли… присел и минуту любовался на золотые россыпи в глазах… трогал лоб, облизывал руку – был уверен, что раскроил полголовы и всё уже в крови… но нет, рука была сухая…
Толкнул окно с чердака – оно истошно прорыдало в темноту – хорошо ещё, дождь сыпал понемногу – его лёгкий перестук и перехлип хоть что-то скрывал.
А может, и не очень…
Из окна повеяло не осенним холодком.
Плюнул на всё: “А если мне по нужде надо – чего, я обязан красться, что ли?” И решительно слез вниз, едва ли не нарочно громыхая.
Пока спускался по лестнице, лицо запрокидывал, чтоб на битый лоб попадали капли – дождь был почти белого цвета – но в месте ушиба ничего не чувствовалось, словно влага испарялась на подлёте.
Ступив на землю, почувствовал себя, как сбежавший из клетки зверь – воля, и нет больше ничего.
Не оглядываясь, поспешил к избе, где ночевала Галя.
Она тут же, едва стукнул пальцем, выглянула в окно.
“Не спала!” – ёкнуло в сердце.
– Крапина не видел? – спросила она, улыбаясь; голос был хорошо слышен через стекло. – Приходил час назад, просился с отчётом.
– И что ты сказала? – спросил Артём, стоя у окна и словно бы не торопясь в дом.
– Что-что… Спросила, не хочет ли на Секирку – там и отчитается по всем вопросам.
* * *
…Такой ужас творила: всё просила трогать, и царапать, и мять, и сама царапала, и стыда не знала ни в чём, словно никогда не встречала человека с другой анатомией и хотела запомнить её навсегда, в самых немыслимых подробностях…
Она впервые была с ним совсем-совсем голая: он совершенно одурел от этого.
“Как же так, – думал после Артём, без печали, но лишь в трепетном и благодарном удивлении, – в телесном общении женщина поначалу приникает куда ближе, чем в душевном. И проникается телесным куда раньше, чем душевным. Разве не должно быть наоборот?”
“А как бы здесь было наоборот, – посмеялся над собой Артём. – Ты бы месяца три подряд под руку водил её гулять к морю?”
Возможность сделать наоборот отсутствовала. Чтобы узнать друг друга, пришлось раздеться донага.
Лиса снова перебегала по крыше, часто меняя место – подобного шума и барахтанья она ещё не слышала.
– Кто это? – запоздало приметила лисьи шаги Галя: до этого слышала только то, что происходит у неё внутри.
– Да лиса это, лиса.
– А почему она на крыше?
– Там тепло.
– …Да, Крапин натопил… – и сбросила одеяло с себя.
Лежала – тихо, как святая. Только чуть смешливая – и в глаза старалась не смотреть. А святые смотрят ведь – и всегда в глаза.
Артём привстал на локте и погладил её по животу.
Кроткая моя. Услада моя.
Она улыбнулась – губы чуть слиплись, и наконец глянула на него, чуть щурясь в темноте, словно была близорукой – и Артём ощутил такую ужасную нежность к этим глазам и к этим губам, такую боль, такую жизнь внутри.
Она знала, о чём он думал.
– Когда ты снимаешь с меня одежду, я как будто выхожу из моря, я очищаюсь, – сказала Галя. – Мне не стыдно. Я сейчас такая чистая, какой никогда не бывала.
– Да, – сказал Артём: не о том, что он согласен, а о том, что слышит её.
Потом подумал и наклонился к самому её лицу, и на ухо прошептал – потому что вслух такое стыдно было бы сказать:
– Не-вы-но-си-мое… счастье… хотя я внутри… тебя… – и дальше скороговоркой, – только одной малой частью себя… – потом помолчал и закончил: – А если б было такое возможно, чтоб внутри тебя – быть всему? Всей своей кровью через тебя течь, всем… Там же рай!
– …Глупость, глупость, глупость… – подумав, словно прислушавшись к температуре внутри, ответила Галя, слегка хмурясь, но совсем по-доброму. – Там не рай. Там такая температура, что только я могу её выдержать…
Артём бесшумно засмеялся и подышал ей чуть выше груди, ртом приникая почти к самой коже – так в детстве он дышал на окно, пытаясь разглядеть улицу, извозчика, тумбу с афишами на углу.
– Почему ты спрашивала тогда про Есенина? – вдруг вспомнил он тот день, когда Галя его вызвала и напугала.
