…Деваться было некуда – Артём решил переворошить граблями как можно больше снега и возвращаться кривыми, через амбулаторию, путями – главное, чтоб никто не появился, а то придётся объясняться: да вот, мол, решил прибраться, а то снег везде – неопрятно.
Привлечённые суетой, к Артёму сбежались три вечно голодные кошки, пёс – в надежде, что с ним собрались поиграть, вот и грабли для этого взяли, заодно и Фура слезла с крыши, облизывая с лап снежок… Артём стоял посреди зверья как молодой, пути попутавший, Дед Мороз. Попробовал пугнуть – не тут-то было, пёс, например, только развеселился и стал подлаивать, кошки не теряли веры в то, что Артём достанет рыбку из кармана, а Фура вообще ничего не боялась и только с тайной мыслью посматривала на кошек – а то всё рыбка да рыбка…
Раздался звук открывающегося окна, и, ошарашенная, выглянула Галя в гимнастёрке.
Артём поднял грабли и поприветствовал её, попытавшись улыбнуться. Надо было что-то сказать, но что?
– Ты что, рехнулся? – спросила она в бешенстве, глядя на зверьё и своего любезного посреди. – Ты что тут делаешь с граблями?
Ответить было нечего.
* * *
К утру весь снег размело: точно вчера сорок вёдер снега доставили на заблудившейся штормовой туче, а сегодня и след его растаял.
Никто ничего не заметил. Отпечатки кошачьих и собачьих лап в леденеющей грязи, вот и всё.
Только ель возле амбулатории стояла, как дура, в неподтаявшем грязно-белом чепчике и затасканном фартучке.
– Надо ехать, а то вдруг опять шторм, – сказала Галя Крапину.
Они встретились на пятачке меж амбулаторией, баней и административной избой.
Артём с Афанасьевым сидели на крытом крылечке амбулатории. Афанасьев был молчалив и напряжён. Он очень ждал от Артёма разрешения своей просьбы.
– Конечно, – ответил Крапин Галине.
Похоже, ему было неудобно за вчерашнее – он и сам не мог понять, как такое могло ему в голову прийти: с отчётом… ночью… А всё объяснялось просто: сегодня от этой женщины не исходил вчерашний дурманящий ток.
Но чёрная её маленькая голова на фоне мутного неба тревожила Артёма.
– К Горяинову прибыла мать на свидание, он уедет на моей лодке, – сказала Галина.
Крапин улыбнулся и махнул рукой Артёму:
– Слышал?
Артём поднялся и чуть натянуто улыбнулся в ответ:
– Так точно!
– Что ж ты молчал! – крикнул Крапин; они вообще разговаривали громче, чем надо, – и так всё было слышно. – Вези посылку сюда, не съешь по пути!
Артём кивнул, на этот раз не потрудившись улыбнуться.
Собирать ему было нечего – он надеялся скоро вернуться – а что там делать, на большом острове, лучше здесь свою Галю поджидать. Взял только пропуск на проход через Никольские ворота и надел шерстяные носки, а то ноги мёрзли.
Его комната была прибрана женской рукой – в чём это выражалось, он даже не понял, но на сердце потеплело. На бегу, уже выходя, Артём схватил подушку и принюхался: пахнет! пахнет её волосами! – и сначала бросил подушку обратно на лежанку, но потом вернулся и перепрятал под одеяло: может, сохранит запах.
– Ну, бывайте, вашу отчётность я Ногтеву передам, – сухо сказала Галя взявшемуся её проводить Крапину; Артём догадался, что ей не хотелось никаких проводов – к чему эти сантименты…
Крапин и сам тяготился происходящим, посему взял под козырёк, развернулся и поспешил в сторону питомника. Навстречу ему бежала ласковая до подобострастия Фура.
“Хорошо, что она разговаривать не умеет, – порадовался Артём. – А то б растрепала сейчас…”
До причала они шли молча, Артём держался чуть позади.
Рулевой уже сидел в лодке.
Наконец Галя, не оглядываясь, в строгости своей скрыв явное удовольствие, сказала:
– Иди вперёд. Ты меня разглядываешь.
Артём, усмехнувшись, обогнал её и быстро обернулся, чтоб заглянуть в Галино лицо. Заодно и Афанасьева увидел. Тот брёл поодаль, без шапки, расстёгнутый, не решающийся окликнуть – как брошенная собака.
До причала оставалось два десятка шагов. Уже на мостках Артём встал спиной к морю и как ни в чём не бывало сказал так громко, чтоб его товарищ, почувствовавший что-то и прибавивший ходу, услышал:
– Афанасьева надо захватить! – и указал Галине рукой: вот этого. – Гражданин Крапин послал его за лекарствами в монастырь.
– Бумаги при тебе? – спросила Галина, оглядывая расхристанного Афанасьева с ног до головы, но минуя его заискивающий взгляд.
Афанасьев, улыбаясь во всё лицо, хлопнул себя по карману: вот!
Ничего не сказав, со своей привычной отстранённой миной, Галя уселась вперёд.
Никакой бумаги у Афанасьева, конечно же, не было.
Когда уже тронулись, мотор взревел, на берег выбежал Крапин, замахал руками, но видел его только Артём, сидевший лицом к берегу, да и тот сразу отвернулся.
На берегу снова лежало вчерашнее бревно, в ожидании человека, обученного грамоте.
…Плыли недолго, но Артём успел промёрзнуть до посинения.
Галя так ни разу и не посмотрела на Артёма, всё мимо.
“Неужели ж так и сердится… за мать? – гадал Артём, подрагивая. – Да нет… Просто не хочет, чтоб Афанасьев заметил… Проклятый берег, когда ж он настанет”.
Кремль появился в тумане, как угроза.
На причале Галина, ни с кем не прощаясь, молча ушла, будто и в моторке была одна; если и лежало там что – то какие-то тюки с грязным барахлом, пусть другие с ними разбираются.
Артём всё понимал, конечно, но всё равно поёжился – от набранного в пути холода, от нелепой своей обиды.
“Страсть делает человека мнительным”, – впервые в жизни сформулировал он мысль не взятую с потолка, а оплаченную хоть малым, но опытом.
По дороге к Никольским воротам Афанасьев тронул его за плечо и остановил, встав на пути.
– Ты меня взял, я тебе должен, Тёма, – сказал он.
Артём пальцев ног не чувствовал совсем. Вот бы во вчерашнюю баню опять забраться.
– Ерунда, – с трудом разжимая губы, сказал Артём, поглядывая на красноармейцев, топчущихся на посту – ботинки у них были ещё летние. И махнул головой: пошли скорей, Афанас.
Тот сморщился: погоди, слушай, это важно.
– Тёма, тебе надо знать, – сказал Афанасьев, глядя в сторону. – Когда меня сюда направили… Бурцев велел мне ненавязчиво попытать тебя насчёт Галины. А если она приедет на Лисий остров – а Бурцев откуда-то знал, что Галина приедет, – он приказал мне присмотреть за вами.
Артёма слегка качнуло – и сразу, будто его перевернули ногами вверх, а потом резко поставили на землю, закружилась голова.
