– Отчего же “пока”, мы вас берём. – бросил Борис Лукьянович, выходя на улицу. – Придётся, конечно, поднатаскать, – добавил он, оглянувшись: – Природные навыки есть, а профессиональных умений – чуть меньше.
“«Чуть меньше» он сказал в том смысле, что вообще нет”, – сразу догадался Артём, несмотря на это понимание, в один миг ставший счастливым до такой степени, что ему ужасно захотелось выкинуть какое-нибудь нелепое коленце.
Десятник всё матерился и даже порывался драться, но упавший лагерник от греха подальше забрался снова наверх и там пережидал.
Артём поспешил было за всеми смотреть на бегуна или прыгуна, но вдруг вспомнил, какую он себе радость припас. Как знал!
Раздавая посылку, он так и не решился отдать шматок сала, горчицу и лимон. Какое б ни было у него состояние по возвращении из лазарета, сколько бы ни готовился он умереть, а на эти яства рука не поднялась: спрятал в пиджак.
Он уселся возле стены амбара, сплюнул раз длинную слюну, сплюнул два… и, глядя на солнце, начал кусать, яростно надрывая жёсткие волокна, сало и заедать его лимоном. Горчица раскрошилась в кармане, и Артём иногда залезал туда пальцами, возил рукой и облизывал потом всю эту горечь, и снова выжимал лимон в рот, и рвал сало зубами.
Смотрел всё это время вверх, в небо, щурился…
Как солнце себе выдавил в рот: кислое, сальное, горчичное.
* * *
– Жить будете в келье, – сказал Борис Лукьянович. – На занятия приходи́те сами, без десятника – десятников нет. Потом зарядка, и…
– А сегодня можно?
– Что?
– В келью?
– А когда же?
Артём даже не пошёл в двенадцатую за вещами: решил, что дождётся, когда Василий Петрович будет возвращаться со своего ягодного наряда, и попросит его принести.
Происходящее с ним нельзя было спугнуть.
Первые полчаса от Бориса Лукьяновича Артём не отходил ни на шаг: тот словно стал зароком его чудесного везения. Тем более что других двоих из двенадцатой Борис Лукьянович отправил обратно в роту: “Как только будет нужно – вас вызовут”, – сказал он, и ему эти дураки вроде бы поверили, зато Артём всё понял и поймал себя на том, что испытывает тихое и самодовольное злорадство: а меня взяли, а меня взяли!
Пока Борис Лукьянович осматривал амбар и долго, покусывая губы, пересчитывал записанных в его ведомости, Артём повисел на турнике, хотя никакого желания к тому сейчас не имел.
“Веду себя, как будто мне четырнадцать лет и я пытаюсь прикадрить девицу”, – думал Артём, дожидаясь, когда в проёме дверей мелькнёт Борис Лукьянович, чтобы с раскачки, рывком оседлать турник – он когда-то умел делать такую штуку.
Кисти вскоре заныли, просто висеть стало невозможно, пришлось оседлать турник, не дожидаясь внимания спортивного начальства.
“А ведь он такой же лагерник, как и я, – подумал Артём, спрыгивая с турника. – Как, интересно, ему доверили всё это…”
Руки пахли железом, салом и горчицей.
Пока Артём облизывался как кот – щёки приятно и сладостно горели от лимона и свиного сала, – едва не упус-тил Бориса Лукьяновича, направившегося по своим делам дальше.
При всей своей человеческой привлекательности Борис Лукьянович, кажется, был не очень разговорчив и минуты через три бросил быстрый и задумчивый взгляд на поспешающего следом Артёма.
“Он может подумать, что я стукач, и отправить меня обратно в роту”, – подумал Артём с таким отвратительным, удушливым страхом, какой не испытывал, кажется, даже от угроз Ксивы и Шафербекова.
Но куда было деваться?
Они остановились у входа в Троицкий собор, где располагалась уже знакомая Артёму тринадцатая рота. Борис Лукьянович, видимо, пришёл сюда в поиске очередных счастливцев: как раз подходило время обеда.
– Вы можете пообедать в своей роте, а после отправиться обживать новое жилище, – сказал Борис Лукьянович строго.
– А меня туда пустят? – спросил Артём.
– Чёрт, действительно, – ответил Борис Лукьянович и улыбнулся настолько мило, что Артём, если б поманили, так и бросился бы этому очкарику на шею, словно к обретённому старшему брату.
“Надо было оставить лимон и угостить его, идиот!” – выругался Артём.
Борис Лукьянович, переспросив фамилию, записал по слогам надиктованные данные в какую-то уже подписанную неразборчивым начальством бумагу – и передал Артёму: “Такого-то откомандировать в распоряжение… и обеспечить вышеуказанным…”
– Будет исполнено! – громко сказал Артём, принимая бумагу, хотя ему ничего не приказывали.
– Вы всё-таки пообедали бы! – крикнул Борис Лукьянович ему вслед. – И завтра, думаю, можно отоспаться, – на этих словах Артём оглянулся. – Много дел у меня! Надо набирать состав где-то!
Келья, доставшаяся Артёму, располагалась в бывшем Наместническом корпусе на втором этаже. Строгое, белое, с высокими окнами здание чем-то напомнило Артёму его гимназию.
Дневальный на посту прилежно пояснил, куда идти.
Открыв дверь в свою келью, Артём увидел человека. Тот лежал на деревянной, грубо сколоченной, без белья кровати, положив под голову мешок с вещами. Внешний вид его наглядно свидетельствовал о том, что участвовать ни в каких соревнованиях он не может. В лучшем случае играл в детстве с мячом в компании кузин, хотя и то вряд ли.
Чуть замешкавшись, человек сел и воззрился на Артёма – скорей с раздражением, чем с испугом.
На ногах у него были огромные, тёплые не по сезону ботинки, словно он только что пришёл с улицы… но лицо при этом заспанное, а волосы всклокоченные.
– Вы кто? – спросил он неприветливо.
– Меня сюда определили жить, – осматривая келью – точно такую же, как у Мезерницкого, – сказал Артём, заодно приметив в руке у собеседника наполовину съеденную, нечищеную морковь.
– Это кровать предназначена для моей матери, – заметил человек очень строго и даже протянул руку, как бы указывая, что даже садиться на вторую, тоже деревянную и незастеленную кровать нельзя; только тут он заметил, что держит морковь, и попытался положить её на деревянный столик возле кровати, что удалось ему с некоторым трудом, так как морковь прилипла к ладони. Видимо, придя на обед, человек заснул с этой морковью, не успев её доесть.
“Вот как”, – подумал Артём, глядя на морковь и пытаясь понять, о какой такой матери идёт речь; впрочем, замешательство его было почти весёлым: тут явно имела место какая-то ерунда, которая обязана была разрешиться хорошо.
– А где ваша мать? – спросил Артём.
– Она ещё не прибыла, – важно ответил человек, грязной и липкой после моркови пятернёй причёсывая свою всклокоченную гриву, отчего та ещё больше расползалась в разные стороны.
– Может быть, я побуду здесь до её прибытия? – с улыбкой спросил Артём.
