– Осип, а нас пригласили в гости! – объявил торжественно, похрустывая морковкой: пообедать сегодня он так и не успел.
Осип, щурясь, некоторое время смотрел на Артёма. Потом ответил:
– Думаете, это уместно?.. Я, наверное, не хочу никуда.
– Пойдёмте, – уверенно сказал Артём. – Нас там отлично накормят… Но мы и с собой принесём кое-чего, – с этими словами он выдвинул свой сухпай из-под лежанки.
Осип заглянул в сухпай, как будто там могло обнаружиться что-то новое и необычное.
…В келье Мезерницкого уже сидели фельетонист Граков и Василий Петрович: Граков – на лежанке, Василий Петрович – у окна на стуле; сам хозяин выступал перед ними.
Артём едва сдержался, чтоб не захохотать, как ребёнок, – он был необычайно рад увидеть своего старого товарища. И Василий Петрович тоже вспыхнул глазами: как если бы дунули на угли.
“Ах, Артём, милый Артём”, – говорил весь вид Василия Петровича.
– Была империя, вся лоснилась, – рассуждал Мезерницкий, размахивая руками; ногти у него по-прежнему были нестриженые и с чёрной окаёмкой. – А вот Соловки. И всем тут кажется, что это большевики – большевики всё напортачили, – Граков, слушая Мезерницкого, смотрел в стол, чуть подрагивая бровями, словно у него был тик. – А это империю вывернули наизнанку, всю её шубу! А там вши, гниды всякие, клопы – всё там было! Просто шубу носят подкладкой наверх теперь! Это и есть Соловки!
Осип с минуту озирался по сторонам, пока внимание его не остановилось: на столе была разложена разнообразная снедь.
Василий Петрович встал, молча зазывая Артёма на своё место, с таким видом, словно сам сидел тут не первый час и уже притомился отдыхать, в то время как уставшему с дороги Артёму обязательно нужно присесть.
Всё это, конечно, растрогало Артёма ещё больше. Он положил завёрнутую в бумагу рыбу на стол и крепко обнялся с Василием Петровичем.
– Вы, что ли, не видитесь в роте? – серьёзно, с едва различимой иронией спросил Мезерницкий.
– Меня перевели… – ответил Артём. – Это мой друг Осип, учёный.
– “…И днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом…” – сказал Мезерницкий, протягивая руку Осипу. Тот пожал её с некоторым неудовольствием.
– Я вам вещи принёс, Артём. А то вы всё не заходите, – негромко сказал Василий Петрович. – Впрочем, и правильно делаете.
Артём почувствовал, что от Василия Петровича – пахнет. Запах был неприятный, но странно знакомый.
“Да это ж запах барака! Моей двенадцатой роты! – догадался Артём. – Когда ж я успел отвыкнуть?”
И даже как-то легче стало, и отлегло: “…Да обычный запах!..” – даже не подумал, а скорей приказал себе Артём. Приказал и подчинился.
– …прозревали, какой он – народ, – продолжал о своём Мезерницкий, раскладывая принесённые гостями яства в разные стороны: это порезать, это почистить, это на салат, это на потом. – Может, он такой? Может, он сякой? И тут их наконец привезли посмотреть, какой он – народ. Они и прозрели! Только прозрели – во тьму! Прозрели – во тьму! Видят мрак! И пытаются теперь его описать соответствующим образом: народ – он, знаете ли, тёмный и безмолвный. “Да, тёмный и ещё страшный!” “Действительно, тёмный, страшный и как-то душно пахнет!” “И ещё колючий! Пахучий и колючий!” А это шуба, вывернутая наизнанку! Носили эту шубу на себе и не знали, что за дух там стоит в рукавах и под мышками!
– Это что? – спросил Осип, показывая пальцем.
– Это, – прервался Мезерницкий, кстати, совершенно не обидевшись, что его прервали, – тюленье мясо, – и тут же спросил у Артёма: – А вас куда перевели?
– Во вторую, – сказал Артём, улыбаясь.
– И чем теперь занимаетес? – спросил Мезерницкий, без мягкого знака в конце слова.
– Придумываю лозунги, – ответил Артём, продолжая улыбаться.
Мезерницкий, своеобразно сложив губы, покивал: да, мол, неплохо.
– Проще, чем на баланах? – спросил.
– Несколько проще, – столь же серьёзно ответил Артём.
– Мезерницкий, вы вот говорите: прозрели на Соловках. По-моему, была возможность увидеть и понять народ в Гражданскую? Разве нет? – сказал с улыбкой Василий Петрович.
– Нет, не говорите, – ответил Мезерницкий, тут же отвлёкшись от Артёма, и Артёму всё это казалось замечательно милым: разговор всех со всеми одновременно. – Во-первых, война, там другие обстоятельства. Там куда меньше быта. Во-вторых, даже на войне, где хватало всевозможного сброда, такого разнообразия типажей, как на Соловках, было не найти, тем более что иных типажей и не существовало тогда вовсе. Да, отчасти знали мужика и рабочего. Казака и осетина. Священника. Сироту. Прочее. Но на войне, как ни странно, люди всегда представляются чуть лучше, чем они есть: их так часто убивают, это очень действует – по крайней мере, на моей памяти нас убивали чаще, чем мы, и я так и не разучился огорчаться по этому поводу. Может быть, оттого, что тех, кого мы убивали, – мы не знали вовсе, а порой и не видели вблизи их смерть; зато тех, кого убивали из нас, – мы знали близко и видели исход всякой души.
Зашёл, совершенно не ожидаемый Артёмом, Моисей Соломонович и всем очаровательно сделал руками и глазами: сидите-сидите-сидите, я буду очень незаметный.
Мезерницкий кивнул ему, как знакомому, и начал ловко нарезать тюленье мясо.
Граков даже привстал, чтоб видеть это.
Артём обратил внимание на его щёки – всегда словно расслабленные, как у спящего.
Моисей Соломонович, стоя у дверей, облизал губы, будто готовясь запеть и борясь с этим желанием.
– А тут, я говорю, тюрьма… – продолжал Мезерницкий, – …и люди вдруг оборачиваются другими сторонами. Мы крайне редко убиваем друг друга тут, зато трёмся, и трёмся, и трёмся всеми боками, не в силах разминуться, – и вдруг прозреваем суть. Это как если бы мы были посажены в полный трамвай, и он сошёл с ума и вёз бы нас целый год или три. Поневоле приходится привыкать друг к другу… Здесь мы познакомились со своими вчерашними врагами в упор и начали даже делить с ними хлеб. Здесь мы остались почти голые – у большинства из нас нет ни званий, ни орденов, ни регалий, только сроки. Здесь мы узнали советского нэпмана и советского беспризорника – эти человеческие виды лично мне были неизвестны доселе. Здесь я увидел лагерную охрану и конвойные роты – а это есть идеальный образчик трудового народа, на время, с тоскою в сердце, оставившего плуг и токарный инструмент.
Граков на этих словах быстро перевёл взгляд с тюленьего мяса на Мезерницкого и обратно.
“…Слишком быстрые глаза при таких медленных щеках…” – отстранённо подумал Артём.
Осип, напротив, теперь уже с интересом прислушивался к Мезерницкому, позабыв о тюленьем мясе.
– Вам не кажется, что это не столько народ, сколько плесень на нём? – красивым своим и глубоким голосом сказал Моисей Соломонович. – А разве мы можем судить о вкусе сыра по плесени на нём?
