Время от времени Артём на правах непонятно кого брал со скатерти кусок колбасы, огурец, ломоть хлеба – и передавал кое-что Мите.
Митя делился с товарищем, и они очень медленно, молча жевали.
К алкоголю Артём был устойчив; если его и пьянило что-то – так это восхитительная бредовость самой ситуации.
Ужасно хотелось, чтоб это увидели все. И Артём мысленно перечислял, кто эти все: Афанасьев… Бурцев… Сивцев… казак Лажечников, если он не помер… Мезерницкий… Моисей Соломонович… чеченцы и блатные… Граков, конечно. Кучерава и Крапин… доктор Али! И эта сука Галина тоже…
Почему-то не хотелось, чтобы свидетелями происходящего стали Осип и Борис Лукьянович, – но Артём не стал размышлять на эту тему и просто мысленно удалил названных из числа свидетелей пиршества.
Под вопросом оставался также Василий Петрович, и Артём в своих блаженных размышлениях то сажал его напротив, то убирал прочь.
Пожалуй, впервые за всё время своего срока Артём был по-настоящему счастлив. И это солнце ещё, прямо в глаза. И весь пропах копчёной колбасой – ею он, стараясь не отдавать себе в этом отчёт, не спешил угощать Щелкачова и лакомился сам, млея от натурального наслаждения.
Красноармейцам, кроме всего прочего, тоже, видимо, хотелось колбасы – но не будешь же пред Эйхманисом ходить туда-сюда и побирушничать со скатерти: взяли себе по яичку и рыбине – и будьте довольны, товарищи бойцы.
Сам Эйхманис ел мало, водку закусывал то укропом, то петрушкой – и, щурясь на солнце, говорил:
– Монастырь: 509 трёхаршинных сажен по кругу, высота девять метров, ширина – шесть. Восемь башен. Твердь!.. Монах-зодчий сделал каменные ниши в городской стене и внутри башен: сначала их хотели приспособить под погреба для пороха и снарядов, но раздумали и сделали по-другому. Эти ниши предназначались узникам! Ниша: два аршина в длину и три в ширину. Каменная скамейка – и всё. Спать – полусогнутым! Окошко – три рамы и две решётки. Вечный полумрак. Ещё и цепью к стене… Дарственные манифесты на соловецких сидельцев не распространялись: никаких амнистий!.. Переписка с родными была запрещена! Сроки были такие – “навечно”, “впредь до исправления” и “до кончины живота его никуда и неисходно”. А? Никуда и неисходно!
Эйхманис дожевал петрушку вместе со стебельком и цыкнул зубом.
– А ещё земляные тюрьмы! – негромко и внятно говорил он, обращаясь к Артёму, хотя Артём чувствовал, что Митя Щелкачов, сидящий позади него, тоже слушает изо всех сил. – Знаешь, как они выглядели? Потолок – это пол крыльца. В потолке щель – для подачи еды. Расстригу Ивана Буяновского посадили в 1722 году – Пётр посадил, – а в 1751-м он всё ещё сидел! Под себя ходил тридцать лет! Крысы отъели ухо! Караульщик пожалел, передал Буяновскому палку – отбиваться от крыс, – так караульщика били плетьми!.. Земляная тюрьма, огромная, как тогда писали: “престрашная, вовсе глухая”, – имелась в северо-запад-ном углу под Корожанской башней. Под выходным крыльцом Успенской церкви – Салтыкова тюрьма. Ещё одна яма в земле – в Головленковской башне, у Архангельских ворот. Келарская тюрьма – под келарской службой. Преображенская – под Преображенским собором… Кормили как? Вода, хлеб, изредка щи и квас. Настаивали при этом: “Рыбы не давать никогда!”
Артём посмотрел на скатерть и на всякий случай взял рыбий хвост, присосался к нему, уважительно косясь на Эйхманиса.
– Знаешь, что дальше было? – говорил Эйхманис. – Синод запретил земляные тюрьмы – жестоко! А соловецкие монахи не засыпали их! А зачем? Удобно! Парашу выносить – не надо!.. Я говорю: здесь всегда была живодёрня! Нашему отцу Феофану оказалось некуда идти! Соловки тюрьмой не напугаешь.
Артёма так и подмывало спросить: если раньше была живодёрня – значит, Фёдор Иванович считает, что и сейчас она осталась таковой?
Но не спрашивал – не дурак.
Приехал на лошади Горшков, тяжело спустился на землю.
По нему было видно – не меньше полночи провёл с Эйхманисом за одним столом.
– Садись, Горшков, – сказал Эйхманис.
Тот присел, удивлённо скосившись на Артёма, на этот раз без спроса разлившего водку.
Горшков был, как большинство других чекистов, мордастым, крепким типом. Щёки, давно заметил Артём, у их породы были замечательные – за такую щёку точно не получилось бы ущипнуть. Мясо на щеках было тугое, затвердевшее в неустанной работе, словно эти морды только и занимались тем, что выгрызали мозг из самых крепких костей.
– Я знаю, о чём ты думаешь, – сказал Эйхманис Артёму, снова выпив не чокаясь и на Горшкова никакого внимания не обращая. – Ты думаешь, чем наш порядок отличается от порядка прежнего? Ответ знаешь или сказать?
– Знаю, – сказал Артём.
– Вот как? Говори, – велел Эйхманис.
Горшков – и тот повёл щекою в сторону Артёма.
“Неправильно скажу – перекусит глотку, – понял Артём. – Зажарят и сожрут”.
– Здесь не тюрьма, – твёрдо ответил Артём. – Здесь создают фабрику людей. Тогда людей сажали в земляные ямы и держали, как червей, в земле, пока они не подыхали. А здесь даётся выбор: либо становись человеком, либо…
– Ага, либо мы тебя перемелем в порошок, – добавил Эйхманис. – Ты действительно так думаешь?
Артём даже протрезвел. В ушах у него стоял лёгкий звон. День вокруг тоже звенел: всеми деревьями, движением воздуха, птичьими голосами.
Красноармеец сломал неподалёку сук: он готовил костёр.
– Я думаю, у вас тут государство в государстве, – сказал Артём. – Свои владения, свой кремль. Свои палаты, свои монахи. Своя армия, свои деньги. Своя газета, свой журнал. Своё производство. Свои парикмахеры и гетеры. Свои палачи, – здесь Горшков дрогнул щекой и перевёл взгляд на Эйхманиса, но тот не реагировал. Артём продолжил: – Свои театры, служащие и, наконец, заключённые… При въезде, я слышал, заключённым кричат: “Здесь власть не советская, а соловецкая”. Это правда. Религия здесь общая – советская, но жертвоприношения – свои. И на всём этом вы создаёте нового человека. Это – цивилизация!
Артём замолчал и сидел, глядя на скатерть, не решаясь поднять глаза на Эйхманиса. Но неожиданно тот засмеялся:
– И язык ещё, да? Свой язык здесь возникает понемногу, – неясно было, шутит Эйхманис или нет, и Артём на всякий случай кивнул. – Смесь блатного и дворянского, большевистского новояза и белогвардейского словаря, языка театралов и проституток. “Всё смешалось: фрак, армяк и блуза!” Может, Курез-шах и Кабир-шах что-нибудь подкинут нам. А, невинные жертвы большевистской дикта-туры?
Курез-шах и Кабир-шах закивали головами.
Эйхманис несколько секунд с видимым удовольствием наблюдал это беспрекословное согласие, потом разом стал серьёзным и, повернувшись к Артёму, чётко продолжил:
– У нас здесь свои классы, своя классовая рознь и даже строй особый – думаю, родственный военному коммунизму. Пирамида такая – сверху мы, чекисты. Затем каэры. Затем бывшие священнослужители, попы и монахи. В самом низу уголовный элемент – основная рабочая сила. Это наш пролетариат. Правда, деклассированный и деморализованный, но мы обязаны его перевоспитать и поднять наверх.
