И была Рига, Сарканармияс, узкая, булыжная. В окне на первом этаже дома напротив – голубая гортензия, или я что-то путаю? И ты говорила, что это очень редкий цветок. И Дубулты, где ты часами ковырялась в песке, словно ребенок, мечтая отыскать «большущий янтарь, чтобы сразу в кольцо».
И Москва была, с нашей комнатухой в восемь метров… И пусть не гортензия на окне, но твои любимые фиалки трех цветов: белая, розовая и темно-синяя. И как они все дружно замерзли, окочурились в ту холодную зиму, и как ты горько плакала, словно не будет больше в твоей жизни фиалок.
И наши «сиротские» ужины перед зарплатой – жареные черные гренки с чесноком. Ничего не ел вкуснее! А после зарплаты – пиры! Обед в «Узбекистане» – пятерка на двоих и столько всего! Цирк на Цветном, помнишь? Никулин, такой нелепый и трогательный, как вся наша жизнь. Такой незащищенный, такой ранимый и от беспомощности чуть нагловатый.
Евтушенко в Политехническом:
…ты спрашивала шепотом – а что потом, а что потом? Постель была расстелена, и ты была растерянна. Моя неповторимая, моя необратимая…
Хрустальный голос Беллы. Тихий, чуть скрипучий, Окуджавы. Тихий и пробирающий до самого дна. И твои слезы. Ничего дороже не было, ничего. И долгий путь домой – пешком, по заснеженным и тихим улицам любимого города. А помнишь, ты где-то вычитала про непонятные анчоусы? Что это за птица такая, эти анчоусы? – спросил я. Ты ответила, что знаешь приблизительно – что-то вроде крошечной соленой рыбки. Но тебе так хочется попробовать эту «новость», что я, дуралей, побежал на Арбат, на Кировскую, обегал все возможные рыбные и деликатесные, и – увы! – про анчоусы никто, разумеется, ничего не слышал. Все смотрели на меня, как на идиота. Советский человек вполне довольствовался мороженым хеком и простипомой. Тогда я купил в кулинарии жареной мойвы и притащил домой. Мы ели эту «твойву», как пошутила ты, и смеялись, как полудурошные. Анчоусы, разумеется, анчоусы – мы веселились и были так счастливы, что ночью я проснулся в холодном поту и подумал: «Так не бывает! Не может господь отвесить человеку такое количество счастья!» Как в воду глядел.
И все же все это было! Было. А значит, все было не зря. Наверное, так. По крайней мере, если так думать, то все не так страшно, даже уходить из этого мира.
Грустно одно – мы так долго держались, а напоследок…
Впрочем, это и правильно – ты не та, и я не тот. Грустно видеть свою молодость в таком вот «исполнении». Грустно и не нужно. В конце концов, мы же не супруги, встречающие совместную старость, когда дозволено все – храпы и прочие звуки по ночам, челюсть в стакане, кряхтение по утрам, больницы, лекарства, запоры, давление.
Может быть, эта твоя мудрость, приказ исчезнуть из твоей жизни, исчезнуть навсегда, и есть самое правильное решение.
Расстаться вовремя, не смотреть друг на друга – дряхлых и немощных. А остаться в памяти все-таки другими. Почти живыми и не совсем древними.
Что, собственно, и получилось – ты осталась там. Все еще прекрасной, почти здоровой и почти молодой. Твой последний сценарий был справедлив – за что тебе и спасибо.
Вот, поговорил с тобой, старый дурак, и, представь, полегчало. Легчает всегда, когда наконец осознаешь, признаешь и понимаешь, что уже ничего не исправить.
Спасибо тебе за науку. Ты, как всегда, умнее и жестче меня. Женщина – и этим все сказано. Признаю. Признаю и признаюсь. Тебе и себе – что важнее. Писать больше не буду – глупо. Да и сил почти нет.
Всем – до свиданья! Все было не так плохо, оказывается!
Г.
Все было не так плохо – оказывается.
Она заметалась по комнате, пораженная одной мыслью – бедный! Какой же он бедный! Как он страдал! Он – страдал. А она проживала почти тихую, почти спокойную и почти счастливую жизнь. Хотя почему – почти? Тихую, спокойную и счастливую. Муж от всего ее оградил, от всего укрыл – от проблем всякого свойства, от страданий, от правды. От страшной правды, с которой он проживал свою жизнь! Оберегал. И она так и жила – в теплом коконе, не особенно задумываясь – благополучная женщина, которой, в принципе, прилично повезло с личной жизнью.
И проблемы ее показались ей такими мелкими, даже мелочными, такими скудными, незначительными, что и вспоминать нечего. Операция по поводу камней желчного пузыря, нижний правый зубной мост, ранняя седина, изжога после кислого и жареного. Набор веса после сорока, отеки ног после длительного хождения. Тревожный сон. Все по возрасту, как говорится.
Маму похоронила в почтенном возрасте, подруги все живы и даже почти здоровы. Дочка благополучна и тоже здорова. Квартира, дача, пенсия. В шкафу две шубы и полно нарядов, которые уже некуда носить.
Из-за чего она в жизни переживала? Из-за дочкиных троек по математике? Из-за грубости кассирши в гастрономе? Из-за того, что понравившаяся блузка была не того размера? Болел живот, болели зубы, частенько болела голова. А вот душа… Ну не без этого, как говорится. Только вот по какому поводу, вот в чем вопрос! Что муж строг и неласков – так к этому она давно привыкла. Что дочка не любит сюсюканий – папин характер. Все логично и совсем не трагично!
А он в это время… Господи, что же творилось с ним! Страшно представить…
И эта дама… И на нее сейчас злости почему-то не было. Вот чудеса! Соперница ведь, главная любовь его жизни! А по сути – несчастнейшая из женщин. Только пожалеть, только пожалеть. Сколько ей было дано, а что из всего этого вышло! Прозябание в провинции, скудный быт, случайные мужчины, отсутствие семьи и ребенка. И ни разу – ни разу! – она не влезла в ее, Надину, жизнь! Ни разу не потревожила! А ведь могла бы! На какое коварство способны женщины, она, Надя, прекрасно понимала.
Ну, держалась за чужого мужа – из-за страха и одиночества. Ну, брала от него деньги – как от друга или близкого родственника. А досталось ей – врагу не пожелаешь! За что ее ненавидеть?
Ей вспомнились его слова: «Моя жена великодушная и хорошая женщина».
Ну наверное, так и есть – раз ни злобы, ни ненависти. А разве это плохо?
Хватит, сожрала себе полпеченки в самом начале нежданного «откровения».
Хватит, Надя! Давай-ка, милая, жить дальше. Ну уж как есть, со всеми этими «бебехами», как говорит Мара.
Только обязательно снотворное на ночь! Без этого сейчас никак, как ни крути и ни уговаривай себя!
Жила. А куда денешься? Утром надевала шубу и моталась по городу. То в Кусково съездила, то на ВВЦ. Снег мел каждый день, город стоял в предпраздничных пробках и стонал, как тяжелобольной.
А у нее метро и никакие пробки не страшны! Однажды провела в Третьяковке весь день, и это было таким счастьем! Два дня подряд ездила в сад Эрмитаж. Какая красота! Жаль, что на лавочке посидеть нельзя – сыро и холодно. Пару раз съездила на Тверскую. В кафе и магазины заходить было неловко – понимала, такие цены не для пенсионеров. А вот в книжном зависла на пару часов – и это тоже было счастьем.
