— Почему же было прямо не написать, что и как? — снова спросила Анна. — А если бы мы не поехали к Синельникову или даже его интеллекта не хватило бы расшифровать твое мудреное послание?
— Я не мог прямо написать — бедуина обыскивали перед каждым заходом в камеру, невозможно было пронести ни клочка бумажки, ни карандаш — ничего… Кроме того, стоило подстраховаться на тот случай, если бы бедуина с посланием перехватили люди из ордена. Одно дело — письмо от узника на волю с мольбой о помощи, другое — безобидный сувенир, образец местного примитивизма. С таким сувениром его никто ни в чем не заподозрил бы. В безвыходной ситуации становишься креативным.
— Как же тебе удалось завербовать этого бедуина?
— А мы потихоньку начали с ним разговаривать — на смеси английского и иврита, — и мне удалось убедить его, что я… — Артур несколько замешкался, — ну, как бы это сказать… святой, что ли.
— Святой? — воскликнул Трубецкой. — Ну, ты и скромняга, ничего не скажешь…
— Посиди с мое на цепи — и не то запоешь, — огрызнулся Бестужев. Потом добавил, мгновенно взяв себя в руки: — Я даже не знаю, как и сказать, самому трудно поверить… В общем, видение мне было.
— Что-что? Видение? — встрепенулась Анна.
— Понимаю, звучит странно… Короче говоря, вот как все приключилось. Однажды ночью я не спал. Вдруг стало очень душно, как будто кто-то взял и враз изъял весь кислород из воздуха, можно было просто с ума сойти. Воды на горе, кроме дождевой, нет, ее снизу доставляют, а пить хотелось страшно. Даже молиться начал — так было плохо, подумал, что все, конец. И вдруг ни с того ни с сего началась гроза — ничего кошмарнее я в жизни не видел. Молнии, ураганный ветер и ливень — все как положено. В общем, воды стало предостаточно. И тут я увидел, как возле дверей моей пещеры-камеры в свете от вспышек молний, проникающем через маленькое отверстие в потолке, материализовался женский силуэт — дева красы необычайной. Сразу даже про грозу забыл. Сначала как будто молча рассматривала меня, а затем произнесла несколько фраз на языке, который я не знаю, но понимаю! «Это место — святее Святая Святых, — сказала она, — ибо здесь сам Авраам вкусил вина и хлеба от Мелхиседека и поделился с ним десятиной; ибо здесь преображаются человеки и их души, как преобразился Сын Человеческий… Ты не подсуден суду земному за грехи твои, а вот прощение Всевышнего нужно заслужить…» Она что-то еще говорила, о Свободе, о Единстве, но я уже плохо помню.
Я потом у бедуина начал расспрашивать, кто такой Мелхиседек, ну и про видение тоже пришлось упомянуть. Вот тогда он меня за святого и стал признавать… Чтобы получить возможность хоть как-то с ним общаться, мы начали вместе молиться — для стражников это оказалось святым делом, и они не возражали. Мне удалось убедить его, что теперь мне помогает сама Пресвятая Дева и что это она меня надоумила передать друзьям особое послание. Я рассказал ему в деталях, как изготовить «сувенир», а слова этой Девы про «святее Святая Святых» велел на записке написать как подсказку. И рисунок с медальона добавить, чтобы вы поняли, от кого послание.
— Так, может, это видение было просто плодом твоей фантазии, вызванное жарой и грозой? — высказал сомнение Трубецкой.
— Не знаю, все может быть… В общем, теперь это уже неважно. Главное, что он мне поверил и пообещал в течение одного-двух дней изготовить сувенир и доставить посылку непосредственно к вам, что, как я понимаю, и случилось. Я не знал, что там происходит в университете, поэтому решил рискнуть и дал домашний адрес Сергея. И, как вижу, дважды не ошибся.
В голосе Бестужева прозвучали нотки ревности, но Анна и бровью не повела.
— Знаете, друзья мои, — продолжил он после паузы, — я дорого заплатил за нарушение клятвы и очень сожалею, что втянул вас в эту историю. Бес попутал… Видимо, не всем дано выдержать искушение вековой тайной, вот на мне хранители и споткнулись…
— Мы тебе не судьи и мораль читать не собираемся, Артур Александрович. Лучше думай, как теперь домой с того света возвращаться. Тебя ведь там уже в расход списали. А у тебя и документов-то нет.
— А я уже все решил, пока на горе этой сидел. Никуда я не поеду отсюда, останусь здесь, в Святой земле. Только подамся к грекам, они все-таки православные. Мне бедуины подсказали, что тут, в Галилее, есть несколько православных церквей и монастырей, отправлюсь туда. Нет мне теперь возврата в прежнюю жизнь. Хотите — верьте в чудо преображения на горе Фавор, хотите — нет, но со мной что-то реально произошло. Да и всю эту многовековую историю про тамплиеров я вновь и вновь в голове прокрутил — ведь я же с детства рос с этой тайной и всегда очень гордился своей причастностью к ней… Просто невероятно, сколько людей погибло, сколько сил было потрачено, чтобы найти, а потом никому не показывать нечто, о чем достоверно никто ничего не знает, но все боятся, как первобытные люди — грома и молнии. И все это ради всепоглощающего стремления к власти! Можно объяснять такое стремление любыми благими намерениями — служить Иисусу Христу, интересам народа, Церкви, государства — все равно изначальная цель, погребенная под наслоениями словесной шелухи, одна: власть! Это такой наркотик, ради которого идут на любые преступления и жертвы, и я чуть было тоже не ступил на этот путь… А ведь не в ларцах, медальонах, чашах или в других подобных «сувенирах» заключена реальная Сила, и уж точно — не в богатстве и не во власти, а в совершенствовании и развитии Духа! Я теперь это точно знаю…
Это как будто стоишь перед запотевшим зеркалом и мучительно пытаешься разглядеть черты собственного лица — и все безрезультатно. Но потом берешь и рукой вытираешь капельки воды, сначала чуть-чуть, затем еще, затем — насухо, и твое отражение постепенно проявляется, пока не становится кристально чистым. И ты вдруг все видишь и все понимаешь правильно. Это такое чудо — уметь видеть истоки вещей…
Трубецкой остановил машину на развилке дороги, возле поворота, что ведет к Генисаретскому озеру и Тверии. Со стороны Голанских высот вставало солнце. Прощание было недолгим, лишь один вопрос Анна задала своему бывшему научному руководителю:
— Артур Александрович, не откажите в любезности сказать напоследок, а что все-таки было в том ларце?
Бестужев внимательно на нее посмотрел, как будто взвешивая, стоит ли удовлетворить эту просьбу.
— Знаешь, Аня, я столько об этом думал в последнее время… Разве имеет какое-либо значение, что именно было в ларце? Ты уж прости меня за аналогию, но это как в случае, когда расстаешься с любимой женщиной, за которой долго и безрезультатно ухаживал, и потому уходишь к другой: после уже не имеет значения, почему бывшая любимая два месяца назад не пошла с тобой в кино. Есть события или даже этапы в жизни, когда просто подводишь черту и больше к ним не возвращаешься, — нет смысла теребить прошлое. Важно, что содержимое ларца у тех, кому оно дорого, сам ларец — у тех, кому он нужен, и пусть все они будут счастливы. Впереди нас ждет новая эра — эра Любви и Добра, когда миром будут управлять совсем другие люди, идеи и энергии. Я в это верю.
Пока Бестужев говорил, Анна обратила внимание, как он преобразился за это время, и не только внешне. Исчезла ранее присущая ему внутренняя скованность: он будто выпрямился, даже выше ростом стал, а в глазах, жестах, манере говорить появились новые черты, свойственные лишь раскрепощенному и свободному духом человеку. Теперь он меньше всего напоминал своего знаменитого однофамильца — великого интригана и политика, канцлера императрицы Елизаветы Петровны графа Бестужева-Рюмина. «Как будто сбросил тяжкий груз, который нес много лет», — подумалось ей в тот момент.
