Воистину, благими намерениями выстлана дорога в ад.
Иешуа был распят.
Теперь Иосиф не мог простить себе его смерти.
Он стоял у креста и плакал. Рядом рыдала какая-то женщина, бился в истерике один из учеников Иешуа. Но все это теперь не имело никакого значения. Он, Иосиф, мог спасти его и не сумел…
* * *
А началось все в тот день, когда уважаемый Иосиф из Аримафеи получил приглашение без промедления прибыть в Ершалаим для участия в собрании синедриона. О причинах такой спешки не сообщалось. К вечеру следующего дня он уже был во дворце Каифы, где собрались прибывшие на призыв первосвященника старейшины. Как оказалось, Каифа призвал их для того, чтобы рассмотреть дело некоего Иешуа из Назарета Галилейского — как было сказано, бродяги и разбойника, смущавшего умы народа иудейского дерзкими речами о едином всемилостивом и равном для всех Боге и о грядущем пришествии на землю Царства Божьего. Кроме того, упомянутому Иешуа вменялось в вину провозглашение самого себя царем иудейским и мессией.
Дело было более чем странное. Еще тогда Иосиф, а с ним еще один член синедриона, фарисей по имени Никодим, усомнились в истинности выдвинутых обвинений и оспаривали правомерность его рассмотрения.
— Как можно судить человека, если мы даже не увидели, не выслушали его и не разобрали того, что он совершил, по закону нашему? — возмущался Никодим. — Если это дело о богохульстве, то судить его следует не здесь, а судом Великого синедриона, праведно, свободно и не ранее завтрашнего утра! Нельзя вершить суд под покровом ночи. Это против закона!
Но первосвященник настаивал, что Иешуа крайне опасен и задержать его нужно немедленно. «Лучше пусть один человек погибнет, чем весь народ», — сказал тогда Каифа. Приближенные к Каифе саддукеи — а именно они составляли в синедрионе большинство — уже тогда все решили и постановили арестовать смутьяна, осудить и добиться его казни.
Но так случилось, что к тому времени Иосиф был наслышан об этом человеке. О нем ширилась молва в народе; говорили, что он якобы потомок царя Давида, рассказывали о совершенных им чудесных исцелениях, изгнании бесов и прочих необыкновенных вещах. Было ясно, что человек этот пришел не случайно, и, даже если он в чем-то виноват, нельзя судить его, не выслушав, без допроса и свидетелей.
И тогда он решился сам пойти к Каифе, чтобы попытаться убедить его не отдавать Иешуа под суд, но позволить провести тщательное расследование, дабы установить истину. Иосиф Аримафейский был известным человеком, стража дворца первосвященника признала его и не посмела задерживать. Он направился прямо в покои Каифы, но, подойдя к отделяющей их занавеси, Иосиф вдруг услышал голоса и остановился. У Каифы кто-то был, и то, о чем они говорили, имело непосредственное отношение к Иешуа.
— Я выполню то, что обещал, — произнес какой-то довольно молодой, судя по голосу, человек. — Ты получишь его.
— Все, что ты, Иуда, должен сделать, — это передать смутьяна в руки храмовой стражи. Сейчас в Ершалаим стеклись тысячи людей и найти его будет нелегко. Ты должен узнать и сообщить начальнику храмовой стражи Баруху, где Иешуа намеревается провести сегодняшнюю ночь, — говорил Каифа. — Остальное — не твоя забота. Вот тебе плата за труды. Раздался звук монет. Здесь тридцать серебреников. Иди же!
Иосифа передернуло от брезгливости. Предательство! Тут, в доме первосвященника, замышляли преступление и предательство! Он спешно покинул дворец Каифы и решил действовать. Побег в Сирию был подготовлен тотчас же — благо, вопрос о деньгах не стоял. Не составило особого труда и проследить за подкупленным Каифой осведомителем.
Но у Иосифа ничего не вышло. Этой же ночью Иешуа был арестован в Гефсиманском саду отрядом храмовой стражи.
И вот его привели на суд синедриона. К тому времени священники и старейшины собрались во дворце Каифы, хотя никто не смог бы утверждать, что их собрание было полным. Впрочем, для первосвященника это не имело значения, так как все уже было предрешено заранее.
Иешуа было не узнать. Обвинители именовали его «бродягой» и «разбойником», и стражники действительно сделали немало, чтобы он походил и на того, и на другого. Но даже связанный, в разорванной одежде и с кровоподтеками на лице и теле он оставался исполненным достоинства и внутренней силы пророком и философом, который умудрился своим словом больше, чем иные делом, вызвать гнев и ненависть служителей Храма и самого первосвященника.
Обычно на заседаниях синедриона часть мудрейших и старейших откровенно зевала, часть — попросту спала. Каифа не раз возносил хвалу иудейскому Богу за мудрую заповедь, записанную в Книге чисел. Она предписывала собрать семьдесят старейшин народа иудейского в совет — синедрион, который призван был рассматривать самые важные дела и судить по Закону Моисея. Однако в данном случае Каифа воспользовался советом своего тестя Ханана бар Шета и счел разумным созвать лишь Малый синедрион, из двадцати трех членов. Ведь старейшины есть старейшины, и меньшим их числом управлять было легче, в чем Каифа убеждался не раз. Первосвященник как никто другой умел ценить видимость коллективного принятия решений при полном контроле с его стороны над членами собрания. Именно поэтому на их заседаниях чаще всего происходило то, что хотел Каифа. Но с этим смутьяном все было не так, как всегда. Несколько членов синедриона, и среди них влиятельный Иосиф из Аримафеи, высказались за расследование дела в соответствии с Второзаконием, а это означало, что нужны свидетели и публичный допрос. Что ж, будут им свидетели, и допрос тоже будет…
* * *
Если судить по масштабу комплексов, которыми, очевидно, страдал хозяин золотисто-зеленого кресла, то он был очень влиятельным человеком. Невысокого роста, с непропорционально большой головой, узкими плечиками и с мешками под глазами, он вряд ли мог нравиться кому-то, даже себе. Однако нравился же, и объяснение этому факту было простое. Выйдя после разговора с герром Миссершмидтом из кабинета в боковую дверь, он оказался в специальной комнате, оборудованной особой системой зеркал и подсветки. Главной и единственной целью этой системы было создание у хозяина иллюзии, что он высок, широк в плечах, блещет молодостью и здоровьем. А других зеркал для него в замке не существовало, как не было там и людей, которые могли бы сказать ему правду. Вот и в этот раз хозяин кресла с удовольствием осмотрел свое безукоризненное отражение, поправил и без того идеально сидящий костюмчик и, насвистывая что-то безумно знакомое, крайне довольный собой отправился на один этаж вниз, в зал для игр. Там его уже заждались.
Убранство зала, куда через минуту вошел хозяин кресла, по простоте и изяществу напоминало античность. Высокие потолки, ажурная лепка, бельгийские гобелены и тяжелые шторы, мягкий, приглушенный свет — все здесь дышало покоем и утонченным вкусом, под стать гостям, среди которых случайных посетителей не было. «Нет власти не от Бога» — данное изречение из Нового Завета следовало бы написать большими буквами на стенах этого зала, если бы это не было местом для игр, а значит — греха. Впрочем, это изречение и так было отлито из золота в головах и душах присутствующих здесь людей, каждый из которых олицетворял собой власть в чистом, рафинированном виде, а все вместе, как было ясно даже без слов, они и были той самой властью, которая от Бога.
