Не нужна нам подружка из Тамплемара,
Из Тамплемара,
Из Тамплемара,
Она любому из нас не пара,
Не нужна нам подружка из Тамплемара.
Не нужна нам подружка из Сент-Омера,
Из Сент-Омера,
Из Сент-Омера,
У них там у всех дурные манеры,
Не нужна нам подружка из Сент-Омера.
[11]
Я уткнулся лицом в землю и стал ждать.
— Силы небесные, — раздался голос часового. — Это кто-то из стрелковой бригады. А ну-ка, ребята, вытащите его оттуда.
Они прикрыли мою наготу одеялом, пронесли по извилистым ходам сообщения и отвезли в перевязочный (как они считали) пункт за передовыми позициями.
Снова зазвонили колокола — то ли оповещают об окончании мессы, то ли созывают прихожан на следующее богослужение. В любом случае мне никак не сосредоточиться. Прямо за окном погонщик мула осыпает бранью солдат, которые толкают завязшую в грязи повозку, пока вся бригада стоит и ждет.
Не могу сосредоточиться. Все болит. Продолжу писать позже.
17 июля, понедельник, 2.00 пополудни
Прошлой ночью я проснулся от фиалкового запаха Прекрасной Дамы, но в палате никого не было, кроме умирающих и меня. Уверен, она ушла всего за несколько секунд до моего пробуждения.
Сегодня утром огромный шприц вытянул из меня не больше наперстка жидкости, и я сумел дотащиться до уборной, опираясь на две трости. Сестра Поль-Мари говорит, что через день-другой меня признают выздоровевшим, чтобы освободить койку для более тяжелых раненых. Несколько моих соседей по палате скончались — майора сегодня утром нашли мертвым, он лежал пластом и неподвижно смотрел в потолок точно так же, как в последние дни жизни, — и к нам положили парней из 33-й дивизии. Узнав про воскресный бой, я сразу подумал, что Церковную бригаду постигнет та же участь, какая постигла нашу, — и, похоже, оказался прав.
Сестра говорит, что полковника Претор-Пиннея наконец отправили в базовый госпиталь. Есть надежда, что он выживет. Вчера во второй половине дня меня проведал сержант Роулендс, славный малый. Буквально накануне наступления 10 июля он получил приказ вернуться в Альбер, чтобы служить при штабе ординарцем. Он горько сожалеет, что пропустил все представление, но перевод в штаб почти наверняка спас ему жизнь.
По словам Роулендса, когда 12-го числа они проверяли списки личного состава бригады, свыше трехсот фамилий там было помечено буквами «БВП». [ «Без вести пропавший». — Прим. ред.] Разумеется, в штабе не знали, кто из БВП убит и похоронен, кто убит и еще не похоронен, кто убит и разорван в мельчайшие клочья, кто из них взят в плен, а кто ранен и остался на «ничейной земле», или лежит в перевязочном пункте, или уже транспортирован в госпиталь. И никто в штабе, сказал Роулендс, не считал нужным выяснять. Поэтому на прошлой неделе сержант самолично объехал на велосипеде все полевые госпитали и перевязочные пункты, наводя справки про ребят из нашей стрелковой бригады. В пятницу он доставил собственный список потерь полковнику в полевой госпиталь, и Претор-Пинней открыто расплакался, что представить практически невозможно. По словам Роулендса, полковник только и мог, что повторять снова и снова: «Они пустили мой батальон на убой… Они пустили мой батальон на убой…»
Роулендс не нашел бы меня ни в одном перевязочном пункте, если бы искал в прошлую среду. Парни, обнаружившие меня у окопов, довезли почти до самого Альбера на конфискованном мотоцикле с коляской и выгрузили у огромной палатки, которую приняли за перевязочный пункт. Она была заполнена носилками с людьми, несколько работников сновали взад-вперед под фонарями в дальнем конце помещения, а во дворе перед палаткой стояли тесными рядами носилки с ранеными, накрытыми одеялами. Ночь была теплая и звездная. Часовой со своим товарищем вытащили меня из коляски, отыскали пустые носилки, подоткнули мне одеяло под подбородок, пожелали удачи и вернулись к своим обязанностям на передовой.
В своем полубредовом состоянии, в горячечном восторге от мысли, что я жив и выбрался с «ничейной земли», только через час или два осознал, что ко мне никто не подходит. Ни врач. Ни медсестра. Ни даже солдат, меряющий температуру и сортирующий раненых по степени тяжести.
Я также обратил внимание на тишину. Впервые за последние три дня стоны и крики раненых не терзали мои нервы и рассудок. Люди вокруг вообще не издавали ни звука.
Ясное дело, это оказался не перевязочный пункт, а похоронный, и дежурившие здесь солдаты, на милосердное попечение которых меня оставили друзья с передовой, уже закончили работу на сегодня. Я лежал во дворе перед палаткой, один, в окружении доблестно павших воинов. Ноги по-прежнему не слушались, но мне удалось сесть и оглядеться по сторонам. Многие тела не были накрыты одеялами. Торчащие наружу кости и открытые мертвые глаза блестели в звездном свете. Я узнал нескольких парней из 13-й бригады.
Я попробовал закричать, но безуспешно: из моих забитых слизью легких вырывался лишь глухой кашель. Я снова лег и стал ждать, когда кто-нибудь появится поблизости. Время от времени по дороге ярдах в десяти-пятнадцати от меня проезжали верховые на лошадях и мотоциклисты, но между рядами трупов и дорогой возвышался небольшой земляной вал, да и в любом случае мой сдавленный кашель никто не услышал бы.
Доползти до дороги не хватило бы сил: в последний раз я ел утром перед наступлением. Причем съел очень мало, но не потому, что нервничал, а потому что все солдаты предпочитают не наедаться перед боем на случай ранения в живот. За трое с половиной суток голода страшно ослаб. Я не сомневался, что еще до утра умру от жажды или от ран.
Перед рассветом закрапал дождь. Мелкая изморось разбудила меня, я запрокинул голову и стал ловить ртом крохотные капельки. Этого было мало. Попытался набрать дождевой воды в сложенные чашечкой ладони, но ничего не получилось, слишком уж сильно тряслись руки. Понимая, что редкий дождик вот-вот кончится, я лихорадочно осмотрелся в поисках какого-нибудь сосуда, чтобы собрать в него воды и спасти свою жизнь, — ну там брошенной фляги, канистры, каски… чего угодно. Но ничего такого поблизости не оказалось. Потом я заметил, что вода скапливается в складках одежды на непокрытых трупах. Признаюсь, я ползал между ними сколько хватало сил и жадно слизывал языком эти крохотные лужицы, пока они не впитались в ткань или не испарились. Помню, лакал воду из холодной межключичной впадины молодого парня, как кошка лакает сливки из миски. Тогда не испытывал ни малейшего стыда и сейчас тоже. Боги оставили меня, и я словно бросал им вызов: делайте что хотите, но выживу вам назло!
А потом явилась она.
Легко ступая, она прошла между рядами недвижных тел. Я не понял, босая она или в мягких тапочках. На ней было вчерашнее платье — из тонкой, но не прозрачной ткани, ниспадающее «прерафаэлитскими» длинными складками, текучими и подвижными в звездном свете. Я уже утолил жажду и снова лежал на своих носилках, закутавшись в грубое одеяло. Боялся, что она ищет в темноте меня, и еще больше боялся, что не меня.
