Одно дело — не иметь желания умереть, другое — быть парализованным страхом перед лицом смерти.
Я могла бы рассказать Мэтту, какие противоречивые чувства испытываю в душе, как мне не хочется верить, что моя единственная подруга, не участвующая в проекте, больна раком. Инстинкт подсказывает мне, что нужно попытаться ее спасти, но будущее этой идеи ясно заранее: даже если Мэйсон согласится воскресить кого-то из посторонних, состав не действует на взрослых, людей, получивших пулевые ранения, и пациентов, умерших от рака. Но может быть…
Мысль о возможности поделиться тайной, к которой я причастна, так волнует меня, что в желудке возникает тупая боль и во рту становится сухо, пока я мысленно подбираю подходящие слова, которые позволили бы мне объяснить Мэтту, в чем дело. Мы с ним одни в машине, вокруг нас на много миль ни души. Он мне нравится, и надеюсь, я нравлюсь ему. Что мне мешает это сделать? Чувствуя, как сердце бьется все быстрее и быстрее, я уже вполне серьезно собираюсь…
Как вдруг — бах!
Понятно, что это простое совпадение, но именно когда я уже раскрыла рот, чтобы начать говорить, шумное покрытие, по которому мы все это время ехали, неожиданно сменяется гладким, свежим асфальтом, и в наступившей тишине я снова явственно слышу голос разума. Он подсказывает мне, что рассказать об участии в проекте не только предательство, но и глупость. Я едва знаю Мэтта; как я могу доверить ему такую важную информацию?
Мне стыдно от одной только мысли, что я хотела это сделать.
Чтобы вновь не погружаться в эти мысли, решаю заговорить с Мэттом.
— Скажи мне, как это случилось, — прошу я. — Как Одри узнала, что у нее рак?
Мэтт не отвечает, наверное, целую минуту.
— Ты точно хочешь знать подробности? — наконец спрашивает он.
— Точно.
— Хорошо, — говорит он.
Я слежу за тем, как он большим пальцем убирает челку, закрывающую лицо, и уменьшает уровень громкости до едва слышного писка, прежде чем начать рассказ.
— Два года назад мы с родителями поехали на озеро Фримонт на выходные. Там мы ели острые такос, и у Одри заболел живот. Потом ее вырвало, она едва стояла на ногах, и папа с мамой испугались. Они подумали, что у нее сильное пищевое отравление или что-нибудь в этом роде.
Отец немедленно отвез ее в больницу, и после осмотра у врача оказалось, что к такос это никакого отношения не имеет. Доктор решил, что у нее либо аппендицит, либо язва, и сказал, что Одри нужна немедленная операция.
Глядя на Мэтта, я вижу, как ходят желваки на его скулах. Он не плачет, рассказывая мне печальную историю, но глаза полны боли, которую ничем не излечить. Наклонившись к нему, я касаюсь его руки, чтобы ободрить. Он продолжает рассказ.
— В день операции мы с мамой поехали в больницу, где уже дежурил отец. Когда операция была окончена, доктор позвал родителей к себе в кабинет. Я сидел в приемной, дожидаясь их. Когда они вышли из кабинета, мать горько плакала и никак не могла остановиться. Это было…
Голос Мэтта дрожит, и он вынужден сделать паузу, чтобы справиться с ним.
— Отец рассказал, что в желудке и печени Одри во время операции обнаружили опухоли, — заканчивает он.
— Боже мой, — бормочу я, прикрывая рот рукой.
— Да, — говорит Мэтт, — это было страшно.
Я ничего не говорю, и Мэтт продолжает:
— После операции Одри провела в больнице пять или шесть дней. Первые три дня она была подключена к аппарату искусственного дыхания. Странно, но когда она пришла в себя, она никак не могла понять, где находится и как туда попала.
— Как и я прошлым вечером, — пытаюсь пошутить я, тут же пожалев об этом. Мэтт невесело смеется.
— Да уж, — соглашается он. — В общем, она все время засыпала, а когда просыпалась, у нее снова пропадала память. Нам пришлось рассказывать ей эту историю снова и снова. В конце концов она запомнила. Проснувшись в очередной раз, она уже не нуждалась в напоминаниях и только плакала. Это было ужасно.
— Я даже не могу себе это представить, — говорю я, чувствуя, что слова прозвучали неубедительно.
— Наконец ей стало чуть лучше, и ее выписали из больницы. Мы поехали домой, и родители стали водить ее по докторам. Каждый предлагал что-то свое, — говорит Мэтт, горестно хмыкая.
— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.
— Да, эти врачи… — говорит Мэтт грустно. — У них нет конкретных решений. Их рекомендации — всего лишь личное мнение. И некоторые из них никуда не годятся.
Я вспоминаю единственного врача, известного мне: Мэйсона. У него есть медицинское образование, но ординатура у него была не такая, как у других — он работал в составе секретной группы под прикрытием Комиссии по контролю за лекарственными препаратами и пищевыми добавками. Решив, что думать о Мэйсоне сейчас не время, я решаю спросить, использовался ли единственный мне способ победить рак.
— А химиотерапию делали?
— Нет. Вероятно, в таких случаях, как у Одри, она не помогает, — говорит Мэтт.
— Ее лечение основывается на применении какого-то экспериментального лекарства. Ей дают таблетки и следят за состоянием. Это чушь собачья.
Вспоминаю решение, принятое относительно Норы. Такая же полумера, если разобраться.
— Неужели ничего больше нельзя сделать? — спрашиваю я, расстроившись при мысли о том, что Одри лечат плохие врачи. — А хирургическое вмешательство не поможет?
— Я так понимаю, в печени обнаружено так много мелких очагов рака, что вырезать их невозможно, — тихо говорит Мэтт.
— А трансплантацию печени не предлагали сделать?
Мэтт смотрит на меня с грустной улыбкой.
— Никто не пересадит здоровую печень пациенту, больному раком.
Поняв, что задаю дурацкие детские вопросы, я умолкаю и радуюсь тому, что Мэтт снова смотрит на дорогу.
— Как долго, по мнению врачей, она проживет? — спрашиваю я.
— Три года, — говорит Мэтт. — Прошло уже два с половиной. В течение какого-то времени она чувствовала себя хорошо, а теперь ее мучают боли. Время от времени Одри приходится ложиться в больницу.
— Сейчас она тоже там? — спрашиваю я шепотом.
— Уже нет, — говорит Мэтт. — Но именно поэтому она не могла тебе перезвонить. После того как мы в пятницу сходили в кино, она почувствовала себя плохо. Родители испугались и положили ее на обследование. Врачи сделали анализы и отправили ее домой, как обычно. Однако на этот раз ей прописали обезболивающее, и она выключилась на все выходные. Почти все время спала.
Я смотрю в окно, наблюдая за тем, как километровые столбики сначала приближаются, а потом, пролетев мимо, исчезают вдали. Пейзаж за окном усиливает ощущение грусти, раздражения и бессилия, царящих в душе. Я снова думаю о проекте и о том, что «Воскрешение» не действует на тех, кто болен раком.
