– Вот и мое жилище, – сказал бывший школьный учитель и, толкнув калитку, пропустил вперед гостя.
Холмогоров оказался на мощенной диким камнем дорожке, ведущей прямо к крыльцу. По обе стороны дорожки росли цветы, по-осеннему пышные: георгины, мальвы, астры. Дверь дома открылась, и на крыльцо вышла молодая темноволосая женщина. На лице у нее тут же появилась улыбка, искренняя и приветливая:
– Снова ты не предупредил, что у нас гость?
– Извини, дорогая, сам не знал. Знакомьтесь. Андрей Холмогоров, извините, отчества вашего не расслышал, а это моя дочь Регина Казимировна.
– Можно просто Регина, – сказала женщина.
– Андрей Алексеевич. Но можете называть меня просто Андреем.
Узкая женская рука оказалась мягкой и теплой.
На первый взгляд обыкновенный дом внутри оказался совсем не таким, как себе мог представить Андрей Холмогоров. Стен практически не было видно, их заменяли книжные полки, стеллажи, а где оставались прогалины, там висели гравюры, фотографии.
– У вас как в библиотеке.
– Книги – моя страсть. Гравюры все подлинные, – хозяин дома разулся, галоши с красным нутром оказались под вешалкой. – Проходите в зал, там места побольше.
Посередине комнаты стоял круглый стол, накрытый длинной скатертью, отороченной бахромой. Над столом нависал розовый матерчатый абажур. В центре стола высилась ваза с желтыми астрами. Шесть венских стульев на гнутых ножках жались к столу.
– Присаживайтесь, Андрей Алексеевич, – Регина подвинула стул.
Холмогоров сел, огляделся. Среди книжного изобилия Андрей с трудом отыскал взглядом маленький телевизор с рогатой антенной. Можно было догадаться, что в этом доме телевизор смотрели нечасто.
На старомодном диване с высокой спинкой, увенчанной овальным зеркалом, лежал клетчатый плед. В гостиной было очень чисто и уютно. Два глубоких кресла, тоже укрытых пледами, стояли под окнами. Между ними – высокий торшер. Хозяин и хозяйка любили читать у окна.
– У вас тут мило, – сказал Холмогоров, – ничего лишнего.
Регина засмеялась:
– Если бы не я, был бы не дом, а склад макулатуры и бесполезной утвари. Отец все заставил бы книгами, завалил бы черепками, утюгами, работающими на угле, подшивками старых газет, журналами. Сколько раз я брала с него обещание, что он не станет больше покупать книги. Все бесполезно. Обещает, а домой вновь и вновь приносит их – охапками. И самое интересное, Андрей, он их приносит и прячет от меня на полках, словно я не увижу, словно не определю, была эта книга у нас или нет.
Холмогоров улыбнулся. Ему нравились люди, которые много читают и мало смотрят телевизор.
– Чайку приготовь. Или, может быть, вы, Андрей, кофе предпочитаете?
– Что вам проще, то и принесите.
– И то и другое, сами выберете. Регина исчезла за двустворчатой белой дверью, и уже через пять минут на столе появилось печенье в стеклянной вазе, фрукты в плетеной корзинке, чашки, чайник, кофейник с молочником, несколько видов варенья и вазочка с медом. Андрей чувствовал себя так, словно попал к старым друзьям, в дом, где уже не раз бывал. Многие книги ему были знакомы, такие же имелись и в его библиотеке.
– Вот, смотрите, так выглядел наш город в тысяча девятьсот седьмом году. Гравюра выполнена на совесть. А вот снимок девятьсот пятнадцатого года. Взгляните, сколько было церквей, а теперь что осталось? Все проклятые большевики разрушили, – произнеся эту фразу, хозяин дома покосился на Холмогорова – так смотрят на лакмусовую бумажку, окунув ее в жидкость: покраснеет или позеленеет?
Холмогоров согласно кивнул, подтверждая мысль хозяина, что именно большевики, именно проклятые разрушили церкви.
– Ради справедливости добавлю, что эту церковь, – тут же уточнил бывший учитель, подойдя к панорамной фотографии, – уничтожили не большевики, ее уничтожила бомба. Не повезло. Рядом стояла электростанция, и немецкий летчик, наверное, промахнулся. Электростанция стоит и сегодня, а от церкви и следа не осталось. Мини-базарчик, торгуют шмотками. И, кажется, очень этим довольны. Жизнь полна парадоксов.
Регина принялась наливать чай.
Семья Казимира Петровича Могилина не являлась исключением из борисовских правил. Как и в других домах, все разговоры, с чего бы они ни начинались, в конце концов сводились к гибели отца Михаила. Как понял Холмогоров, в городе священника любили, у него не было явных врагов. Может, кому-то священник не нравился, но это еще не повод для зверского убийства.
– Вы как думаете, – спросила Регина, пытливо взглянув на Холмогорова, – за что убили вашего друга?
– Я еще не определился.
– Но вы об этом думаете?
– Думаю, – сказал Андрей. – Я стараюсь отбросить все замысловатые версии. Правда всегда проста и понятна. Нужно исходить из фактов. Кому-нибудь он мешал? – спросил Холмогоров и у Регины, и у Казимира Петровича Могилина.
Они переглянулись и в один голос ответили:
– Нет.
– Если два умных человека говорят в один голос, значит, сказанное – правда, – усмехнулся Андрей. – У него были большие деньги? – спросил Холмогоров.
– О каких больших деньгах можно говорить в нашем городке? Здесь даже торговка на рынке считается состоятельной. Отец же Михаил ничем, кроме службы в церкви, не занимался.
– Значит, деньги тоже ни при чем, – констатировал Холмогоров. – Женщина? – спросил он.
– Что вы, что вы! – встрепенулась Регина, а Казимир Петрович замахал руками. – У него с матушкой идеальные отношения, образцовая пара. Они даже повода никогда не давали подумать о таком.
– Значит, эта версия тоже отпадает. Факты говорят о том, что пропала одна-единственная ценная вещь.
– Какая? – выдохнул Казимир Петрович: краевед и музейщик-любитель, он тут же почувствовал родное.
– Оклад иконы, – сказал Холмогоров.
– Я его, к сожалению, не видел и ничего сказать по этому поводу не могу, лишь слыхал, что он серебряный, значит, большой ценности в денежном измерении не представлял.
– Я тоже его не видел. Но отец Михаил успел сделать несколько снимков, вот один из них.
Могилин жадно схватил карточку.
– Регина, подай, пожалуйста, лупу, она на моем письменном столе, – не отрывая глаз от фотографии, шептал Казимир Петрович. Он выглядел немного сумасшедшим, как всякий одержимый человек.
Регина вернулась, бережно неся старомодную лупу в латунной оправе с деревянной ручкой. На удивление, стекло нигде не было поцарапано, как это обычно случается со старыми вещами. Могилин буквально навис над фотографией и минут пять тщательно ее рассматривал, так цыганка-гадалка рассматривает линии на ладони легковерного прохожего. На его губах то появлялась улыбка, то исчезала, он морщил лоб, моргал, причмокивал. Затем для чего-то перевернул фотографию и посмотрел на просвет, словно на ней могли быть водяные знаки.
