— Ну хорошо, хорошо, — произнес голос Павлины. — Зачем ты приехал? Что ты скрываешь? Я хочу знать все твои тайны.
— Нет тайн. Заслонов Константин. Болото. Жаба. Реактор.
— Не запирайся, Костя. Ты должен быть совершенно искренним. Ты хочешь быть искренним. Хочешь открыться, до конца открыться.
Антонов и рад бы открыться, но что-то ему мешало. Какое-то несоответствие прекрасного видения с чем-то неприятным, гадким. Ах, да! Запах! Тяжелый, удушливый запах. Павлина зачем-то наелась чеснока, и это портило картину…
Павлина? Нет!
— Я не могу тебе открыться, — пробормотал Антонов. — Ты меня бросишь. Я убиваю людей. Часто. Это моя работа.
Иллюзия рассеялась, позволяя увидеть отвратительную реальность. Дворецкий и Темногорская стояли по обе стороны стола, неотрывно глядя на него. Она держала его за руку. Антон сжимал пальцами его запястье, контролируя пульс.
— Сволота, — произнес подполковник заплетающимся языком. — Я убиваю всякую сволоту. Меня не мучает совесть. Это моя работа.
Его глаза подернулись пленкой, сквозь которую были видны лишь смутные силуэты. Темногорская подергала его за руку.
— Не спать! Хватит про работу. Что тебя волнует сейчас? Больше всего волнует?
«Не сдавайся, Антонов! Придерживай язык! Не позволяй сознанию отключаться!»
— Атомные станции, — пролепетал он голосом смертельно пьяного или смертельно усталого человека. — Взрывы. Боюсь взрывов. Не хочу подыхать.
— Продолжай. Кому ты успел рассказать про станции? Кто тебя направил сюда?
Музыка не заглушала голос, задающий вопросы. Пелена спала с глаз Антонова, и он увидел ярко-зеленый альпийский луг, на котором водили хоровод фарфоровые пастушки, среди которых самой желанной была Павлина. Он полетел к ней через синюю реку, восторгаясь невесомости своего тела.
— Дунай, — сказал он. — Шуберт. Вена. Дай руку, полетим вместе.
— И ты расскажешь мне, кто тебя прислал?
Опять этот чесночный запах! В альпийских лугах пахнет иначе, парень. Там нет говорящих жаб, пытающихся выведать у тебя секреты. Это бред. Галлюцинация. Тебе вкололи сильнодействующий наркотик, но ты должен не дать себя одурманить. Выплывай оттуда! На поверхность, на поверхность!
Антонов посмотрел на Темногорскую и узнал ее.
— Хватит, — сказал он, морщась от сухости в гортани. — Я устал. Мне надоело.
С каждым произнесенным словом сознание все больше прояснялось. Никаких лугов и пастушек вокруг не было. Только камера для пыток и музыка с ликующими фанфарами и мощными, мерными аккордами. Шуберт.
— Шуберт, — сказал Антонов и улыбнулся.
У него получилось! Он не проболтался!
А вот губы Темногорской искривились в антиподе улыбки — уголками вниз.
— Еще дозу, — приказала она дворецкому.
Тот заволновался:
— Не сейчас. Рано. Мы его убьем.
— Выдюжит. Коли!
После второго укола стол под Антоновым накренился, он соскользнул с него и, обмирая, с невероятной скоростью понесся в никуда. Музыка оборвалась. В пустоте не осталось ничего, кроме громогласного голоса:
— Константин?
Уснуть бы. Исчезнуть. Испариться.
Но голос не дает. Снова и снова сотрясает барабанные перепонки.
— Константин? Константин! Константин!!!
— Да… Да?
— Кто вы на самом деле?
— Я уже сказал. Капитан Заслонов. Отцепитесь от меня!
— Я хочу знать правду, — не унимался голос. — Всякий раз, когда ты будешь лгать, тебе придется слушать вот это…
Антонов вскрикнул. Чудовищный шум наполнил его черепную коробку. Скрежещущий, непереносимый визг, временами переходящий в завывание и скулеж. Нет! Нет! Нет! Только не это. Никакие нервы не способны выдержать подобную какофонию! Это выше человеческих сил.
Пытка звуком прекратилась. Мокрый от пота, Антонов услышал ненавистный голос, бесстрастно предупредивший, что с каждым разом громкость будет возрастать. Последовало несколько вопросов, на которые он дал прежние ответы, и ультразвук вновь начал буравить мозг подполковника, будто чудовищное сверло. Во вселенной не осталось ничего, кроме невыносимого страдания.
— Зачем вы здесь?
— Меня пригласили, — заорал Антонов. — Предложили работу. Мне нужны деньги.
— Ложь!
В наушниках раздался визг сотен тысяч тормозов, скулеж миллиона собак, писк мириад крыс. Все зло, существующее в мире, верещало и подвывало на пределе громкости, заставляя Антонова извиваться и корчиться в лучах хирургических светильников. Белый свет, белый шум, изнеможение и желание умереть.
Но мертвый он может проговориться. Поэтому надо жить и талдычить одно и то же, превозмогая боль и отчаяние.
— Я Заслонов. Наемник. Долги. Цепная реакция. Болото. Жаба.
— Еще раз. Правду!
— Заслонов… Жаба…
Это длилось даже не вечность, а дольше. Когда пытка закончилась и воздействие наркотика пошло на убыль, Антонов не испытал радости. У него не осталось энергии на простейшие человеческие эмоции. Он чувствовал себя выпотрошенной лягушкой, сквозь которую пропустили слишком сильный заряд электричества.
До него доносились голоса, мужской и женский, но кому они принадлежат, определить не получалось.
— Экстраординарный случай, — сказал мужчина. — Не думаю, что еще кто-то вынес бы двойную дозу в сочетании с ультразвуком.
— У него потрясающая живучесть, — сказала женщина. — И сила воли. Я убеждена, что ему удалось скрыть правду. Даже жаль уничтожать такой великолепный экземпляр.
— Неужели подарите ему жизнь, Белладонна?
— Да. На целые сутки. Или даже на двое.
Последняя фраза сопровождалась хохотом, который из женского превратился в демонический, раскатистый, сопровождаемый гулким эхом. Под этот хохот Антонов полетел в черный провал беспамятства.
12. На финишной прямой
Когда он снова открыл глаза, рядом никого не было. Он лежал на матрасе у сырой стены камеры без единого окошка. Невозможно было определить, который сейчас час и сколько времени прошло от допроса, но наркотическое опьянение еще не прошло полностью. Убедившись, что не способен мыслить связно, Антонов сомкнул веки и уснул.
В следующий раз его разбудил какой-то шум. Оказалось, это был собственный голос, хриплый, как карканье простуженной вороны. Подполковник лежал там, где и прежде, уже одетый и, к счастью, не обмочившийся. Проведя по щеке, виску и голове, он почувствовал шероховатость щетины и поморщился.
Ржавая низкая дверь отворилась, впуская полусогнутого Лося.
