Глеб вылетел из седла, кувыркнулся в воздухе и тяжело упал под копыта. Убырки, сняв бесполезное наваждение, с нечеловеческой прытью, странно изогнувшись в поясе, пустились наутёк.
Осадив на полном скаку коня, Пахом спрыгнул в мокрую слякоть возле неподвижно лежащего брата.
— Глебушка! Братка!..
Картечь угодила Глебу в левый бок. Ухнув с лошади, он сломал шейные позвонки — голова его болталась, как плохо пришитая пуговица.
— Братка…
На глазу у Глеба налилась последняя смертная слеза, он выгнулся, хрустнув молодыми хрящами, и, устремив в пространство пустой взгляд, обмяк на руках Пахома.
Пахом закрыл брату веки, встал, размазывая по синим шароварам родную кровь, и скинул со спины винтовку.
— Убью сволочь! — страшно прорычал он, и Николай увидел, как эти Каиновы слова наполнили зрачки Пахома бешеным огнём.
Казак выстрелил вслед удирающим тварям. Мимо. Ещё — и опять мимо. Третьей пулей Пахом всё же достал одного из чёрной троицы: того ли, кто стрелял в Глеба, или другого — было уже не разобрать. Убырка рухнул, как тяжёлый сноп, без судорог, словно цепляться за жизнь в нём было нечему, потому что изначально всё в нём было мёртвое.
Внезапно Николай обнаружил, что держит в руке револьвер. Дважды впустую (убырки уже порядком усвистали вперёд) ударив из воронёного ствола, он рванул поводья и, сразу пустив лошадь в карьер, поскакал вдогонку за дьявольским отродьем. «Не подведи, наган семипулёвый», — как к живому, мысленно обратился Норушкин к зажатому в руке револьверу.
Он не стал задерживаться возле подстреленной Пахомом нечисти, но настигнуть убырок ему так и не удалось. Издали он увидел, как одна из чёрных фигур швырнула что-то на лёд: в том месте тут же полыхнуло пламя и поднялся шар ядовитого жёлтого дыма. Адский огонь вмиг протопил во льду полынью и с шипением ушёл под воду, а убырки сиганули в тёмную дыру, как в крещенскую иордань. Николай успел на скаку выстрелить, но «семипулёвый» подвёл — лишь выбил на воде тугой фонтанчик.
— Мать честная, — только и сказал он, осадив у полыньи лошадь.
Сзади подоспел на своём косматом Орлике Пахом. Красные ноздри его коня широко раздувались.
— Эх, бомбу бы щас! — в сердцах выпалил казак. — Мы б их разом, как сазанов, очекушили!
Вода в чёрной полынье стояла неподвижно, лёд по её краю покрывал желтоватый налёт — дьявольский глаз с серной радужкой, узревший своих слуг и укрывший их от праведной расправы.
— Выходит, правду говорили, ваше благородие… — осознавая наконец всю нереальность случившегося, рассеянно сказал Пахом.
— Давай-ка на того, которого ты уложил, посмотрим. — Норушкин направил лошадь к распластанному на гнилом весеннем льду убырке.
При падении войлочная шапка слетела с нечистого, и теперь на его бугристой, поросшей смоляной щетиной голове видны были четыре небольших, как у козлёнка, рога. Лошади волновались над раскинутым телом, крутили мордами, нервно переминались, пятились.
Спешившись, Николай отдал повод Пахому, наклонился и схватил убырку за рог. Он хотел повернуть ему голову, чтобы разглядеть уткнутое в ноздреватую рыхлую жижу лицо — ведь маски нужны тому, у кого есть лицо, а тот, кто по природе многолик, не прячется в чужих одёжках, — но рог внезапно обломился под корень и остался у Норушкина в руке.
— Накладной, — удивился Николай, рассматривая комель, покрытый чем-то вроде застывшего гуммиарабика. — Они что же — ряженые?
— Ага, — угрюмо согласился Пахом. — Здесь козлами нарядились, а в озере, видать, тайменем.
Внезапно снизу что-то глухо хрястнуло — удар больно отдался Норушкину в ноги, а по льду с хрустом побежали трещины. Лошади отпрянули и исступлённо заржали. Глебов конь, топтавшийся возле мёртвого хозяина, резво припустил к берегу.
— Таймень так не бьёт, — резонно заметил Норушкин. Он подошёл к казаку, перехватил у него повод и взял свою лошадь под уздцы.
Это его спасло — следующий удар вздыбил под убыркой лёд и труп загадочной твари ушёл под воду. Стой Николай рядом, его бы тоже утянуло в чёрную глубь.
— На конь! — крикнул Пахом, поворачивая ржущего Орлика к берегу.
Норушкин вскочил в седло, и тут новый удар сотряс ледяной панцирь под копытами его лошади. Та, напуганная, взвилась на дыбы и бешеным аллюром понеслась вслед за Орликом. Николай слышал, как позади него с треском ломается лёд, словно кто-то разрывает лист плотнейшей крафт-бумаги. Грязно-белая гладь Гусиного озера гулко сотрясалась, как жесть под киянкой кровельщика.
Возле мёртвого брата Пахом спешился, взвалил труп Орлику на холку, но сам сесть в седло не успел: лёд снова загудел и пошёл ходуном — очумевший Орлик рванулся и без хозяина поскакал к спасительным береговым холмам.
Николай придержал лошадь, принял казака себе за спину и в тот же миг увидел, как лёд перед Орликом выгнулся, с грохотом лопнул, изливая круг водяной лавы, и конь вместе с полусъехавшим с холки мёртвым Глебом разом ухнули в крошево шуги. Не жалея лошади, Норушкин пустил её с двойной ношей во весь опор, уводя одновременно в сторону от поглотившей Орлика прорвы…
Как они добрались до берега, рассказать Николай нипочём бы не смог. Видно, вступился хранитель. Когда Норушкин глядел с холма на разбитый лёд — местами будто вскрытый консервным ножом, с острыми заусенцами по краям, местами лопнувший, как нарыв, — на ум ему пришли тевтонцы, Святой Александр и Вороний Камень.
— Ледовое побоище, чистое дело… — зачарованно пробормотал он, не сводя глаз с пустынной картины.
Ни убырок, ни Глеба, ни Орлика — всех прибрала гусиноозёрская хлябь.
Пахом, ошеломлённый, с посеревшим лицом, не сказав ни слова, отправился ловить братова коня — так, привычным действием, будничным благоразумным делом он с головой хотел укрыться от явленных ему, но недоступных рассудку обстоятельств.
4
На полнеба жёлтым лампасом протянулась заря.
Норушкин скрёб песком в мутной воде Цаган-Гола закоптелый котелок и вспоминал вчерашний день. Убырки оказались куда могущественнее, нежели изобразил их Джа-лама. Но при всём своём могуществе они не были всесильны — люди вырвались живыми из устроенного ими ледолома. С потерями, но вырвались…
Специально ли Джа-лама не открыл Николаю всё до конца об этой погани, утаив то, что могло стоить князю жизни, или же он сообщил ровно столько, сколько знал, без вероломных недомолвок? Учитывая необыкновенные способности Джа-ламы, поверить в его неосведомлённость было трудно. Ещё в Кобдо Норушкину рассказывали, что однажды Джа-лама вспорол ножом грудь слуги и вынул окровавленное сердце, а на следующий день слуга оказался цел и невредим. Кроме того, известно было, что Джа-лама, как муха, спал с открытыми глазами, мог при случае обернуться филином и не раз заявлял, что конец света будет всего лишь началом тьмы. Относительно его способностей насылать видения Норушкин был осведомлён самым непосредственным образом — Джа-лама накудесил ему не только убырок, но в необычайном, полном реальных впечатлений странствии на край ночи, которое они с Джа-ламой проделали, не покидая его белого шатра, показал смутные, приводящие в трепет силуэты сильных, которых непременно надо освободить, снять с них узды, чтобы чудесно и яростно преобразить мир. Именно убырки, по утверждению поводыря, как раз и мешали освобождению сильных от тягостных пут.
