Сухой камыш махал метёлками, шуршал под ветром листьями и серыми, как пепел, стеблями. Норушкин ополоснул котелок и подышал на застуженные в апрельской воде руки. Вчера они с Пахомом, не останавливаясь ни в дацане, ни в повстречавшемся на пути небольшом бурятском улусе, уныло дотрюхали от устья Баин-Гола к Цаган-Голу, несущему воды Темника в злополучное Гусиное озеро, где и расположились на ночлег, решив утром обдумать, как быть и что Пахому донести по начальству. Утро пришло, по небу янтарём и белёсой голубизной ударил рассвет, но что делать, по-прежнему было не ясно.
«А какова природа чудесных способностей Джа-ламы и не из того ли они источника, что и могущество убырок? — возвращаясь к костру, внезапно озадачился Норушкин. — Манера наваждения у них отчасти схо…» Тут мысль его оборвалась, так как Николай увидел, что у костра, который бился на ветру в падучей, рядом с казаком сидит незнакомый человек в монашеской курме. Несмотря на буддийский наряд, происхождения гость был явно русского и внешне напоминал скорее дьякона, чем ламу, хотя лицо и голова его были бриты наголо. Лошади вели себя спокойно, поэтому невольно мелькнувшее подозрение — перекинутый убырка! — Николай отмёл.
— Позвольте представиться, — поднялся на ноги при виде Норушкина незнакомец. — Чапов Дементий Иванович, секретный агент Восточного управления духовных дел иноверческих исповеданий при Департаменте полиции. Нахожусь в непосредственном подчинении у их светлости князя Усольского.
— Бывший сотник Амурского полка Амурского казачьего войска поручик в отставке князь Николай Николаевич Норушкин, — отрекомендовался в ответ Николай. — А это… — Он указал открытой ладонью на Пахома.
— Мы уже познакомились, — мягко перебил Чапов.
— Чему обязаны визитом? — не совсем отдавая себе отчёт в нелепости вопроса, поинтересовался Норушкин.
— Меня послал к вам ширетуй — настоятель дацана. Вчера днём во время хурала он слышал третьим ухом, как где-то поблизости возятся чотгоры, которых местные казаки и крестьяне называют убырками. А потом мимо дацана проехали вы, и ширетуй третьим глазом увидел, как над вами, князь, парит светлый — сагаан-тенгри по-здешнему.
— Боюсь, без третьего полушария мне вашу речь не понять, Дементий Иванович.
— Понимайте светлого, князь, как ангела-хранителя высокого чина.
Норушкин и затянутый в курму монах присели у костра. Николай подробно оглядел диковинного гостя. Тот производил странное впечатление — простака и плута одновременно, как представившийся мёртвым жук.
— А что, позвольте узнать, агент Департамента полиции делает в дацане?
— Всяк служит отечеству на своём месте — там, где наиболее потребен, — с достоинством ответил Чапов. — Шестой год уже здесь. По легенде — прости Господи! — добровольно перешёл из православия в желтошапочную веру. Достиг, между прочим, немалых успехов в постижении восьмичленного пути, четырёх благородных истин и в благом уструении дхармы, принял полный обет посвящения и стал гэлуном, по-нашему — великосхимником. Молитесь за меня, святые угодники! — подняв глаза горе, быстро перекрестился секретный агент.
— Как же терпеть муку этакую? — угрюмо поинтересовался Пахом.
— Тяжко. Нет мочи справлять хуралы их басурманские, по ганьди палочкой тюкать, мантры и микчжимы их богопротивные талдычить, голову брить, чтобы волосы молнию не притягивали — креплюсь из последних сил. А что делать? Человек я служивый — присягал, как и вы, на верность государю. — Чапов выдержал паузу, после чего преобразился — перевернулся со спины и встал на лапки. — Рассказывайте-ка, господа хорошие, всё как на духу. Если кто вам здесь и поможет, так только я.
Не то чтобы Норушкин безоговорочно доверился агенту, но, не чувствуя с его стороны никаких магнетических влияний, был не прочь выслушать хоть какое-то вразумительное объяснение вчерашнему эпизоду. И он рассказал всё — и про кержаков, и про Джа-ламу, и про встречу с убырками, которые на самом деле чотгоры, что, в общем, один хрен, и про бедовую головушку Глеба, а рассказав и одновременно как бы вняв себе со стороны, подумал: «И вправду — что же я ищу в распахнутом пространстве?» Ответа не было.
— Джа-лама демонской силой силён, — сказал, выслушав Норушкина, Чапов. — Он тоже над вами светлого увидел, потому и на чотгоров навёл — вы, князь, для них как яичко ко святой. Спаси и помилуй! — опомнился мастак в благом уструении дхармы и снова перекрестился.
— Какой им прок с меня? Я же не по их желтошапочному ведомству…
— Не скажите, князь, чёрная сила на все исповедания — одна. Разница чуточная — в оттенке. А сильные, которых вам Джа-лама явил, это те самые восставшие ангелы и есть — те, о ком Енох Праведный свидетельствовал. Их Вседержитель связал и в глубокие ямы низринул, ямы эти и зовутся башнями сатаны. Всего башен семь, но одна по известиям — чищеная. Та, где пребывал падший, что открыл людям горькое и сладкое, показал им все тайны их мудрости и научил письму и чернилам, черезо что многие согрешили, ибо сотворены люди не для того, чтобы чернилами закреплять свою верность, а не иначе как ангелы — чтобы им пребывать чистыми и чтобы смерть, губящая всех, не касалась бы их. Но с тех пор люди гибнут через своё знание — через чернила и бумагу смерть пожирает их. Апостол Андрей силою Господа нашего свергнул этого сильного ещё глубже — в самое вражье пекло, в самый ад.
При этих словах агента Чапова в голове у Норушкина из глухих безотчётных глубин наружу выскочила быстрая колючая искра — связующая догадка, способная прозреть тьму какой-то изначальной родовой тайны, — но Николай не удержал искру, и та потухла, ничего не озарив.
— А кто такие убырки? — спросил Норушкин. — То есть по-вашему чотгоры.
— Чотгоры, князь, а по-вашему убырки — злые духи, демоны, выпивающие у людей, совершивших десять чёрных грехов, души и поселяющиеся в их телах.
Что это за «десять чёрных грехов», Николай, стыдясь ложным стыдом обнаружить невежество, досадный «серый грех», спросить не решился.
— Так что рога и обугленные рожи — это так, своего рода маскарад, ритуальный убор, — продолжил Чапов. — Сущность же чотгоров — в их стремлении ко злу и служении сильным. Они в башнях сатаны в заветное время сильным путы послабляют. Известны им и кое-какие слова из того творящего языка, который мы в дацане всем нашим ламством заново воссоздаём — той речью мир стал, из неё вся существенность сплелась. Скажу больше: дело, собственно, не в языке — он, в общем-то, известен, — а в заклинании, в петушином слове, короче — в идиоматике. Говорят, она была открыта посвящённым ещё во времена царя Ньяти-цзанпо, а потом и ими утрачена. Из языка этого Господь у падших ангелов изъял глаголы, оставив только существительные и прилагательные, с которыми много каши не сваришь, так чотгоры теперь им глаголы, образно выражаясь, по словечку носят, а как все снесут, так сильные освободятся и на свой лад всё мироздание перелицуют. Вот и выходит — кто первым речью этой овладеет, тот и будет миру господин. Ну так что, есть мне резон во имя интересов российских здесь сидеть?
