Тетки использовали свои зубы в качестве инструмента для измельчения семечек с целью из них состоять. Не следовало оставлять их в сомнении.
– Врагам мы противопоставим ум и силу наших мужчин и красоту женщин, – сказал я.
Назад поехал по другому берегу водохранилища, мимо опрятной АЭС, перед которой был устроен огромный проточный бассейн с живыми рыбами. Воду в этот бассейн заливали из очистных сооружений станции.
Рыбы мерцали там, как метафоры в прозрачном тексте.
Капа обрадовалась черешне, точно дитя, и тут же перемазалась. Я взялся резать и мариновать мясо.
Когда мыл зажиренные руки, возле умывальника, сооруженного из пластиковой бутылки, увидел на сосне короткоусого спондила. Не удержался, взял – усач не очень видный, но с разведенными мандибулами выглядит довольно грозно.
Капа загорала. Она, как и большинство известных мне девиц, почему-то считала, что загар сделает ее неотразимой. Я решил еще раз прогуляться по окрестностям, благо, ввиду обильного завтрака сегодня мы решили не обедать. Иначе к вечеру нам будет толком не проголодаться.
Куст полыни у дороги пах одуряюще, до дрожи. Над полем, в вышине, на синем небе свистели живые крапинки жаворонков.
А что, собственно, я могу предъявить Оле? В чем она уличена? В том, что позволяет себе без моего ведома общаться с человеком, который с ней, как и со мной, имеет деловые отношения? И только? Да, Капитан, конечно, бабник и жуир, обаятельная личность редкой креативно-разрушительной природы, но ведь и Оля не дитя. Известно же – истинная невинность приходит с опытом. Доверять тому, кто изведал обольщение, есть больше оснований, нежели тому, кто безгрешен только в силу обстоятельств, оберегающих его до времени от искушения, ложного шага, падения. Поэтому, должно быть, и сказано в одной старой японской книге: “Я ручаюсь за него потому, что этот человек один раз ошибся. Тот, кто никогда не ошибался, опасен”.
Зачем же я так сразу в Оле усомнился? Не во мне ли самом причина? Не во мне ли начало и конец того, что я ей и Капитану в пылу ревности приписал? Ну вот – кажется, мне уже можно об этом думать…
Меня удивило спокойное течение собственных мыслей, еще наводящих грусть, но уже не приносящих боли. Мерси настройщику, врачующей дороге, полыни, цаплям, всем жукам, молчанию трескучего эфира, лягушкам, водке, ветру, медным соснам, запаху немного обожженной солнцем кожи, усыпанной хвоей земле, запущенным могилам, огню костра и водам местной Леты…
“Нет, – возразил я все-таки себе. – Тогда, в Пскове, они были явно смущены моим внезапным появлением. Как будто я застал их невзначай врасплох за чем-то тайным, для меня не предназначенным, – за тем, за чем не должен был застать…”
Вернувшись, искупался и из камней, которыми было обложено кострище, соорудил мангал. Подумал: при известных средствах, кочуя с места на место вслед за солнцем, так, в общем-то, можно жить годами.
Пировали до ночи. Болтали, подбрасывали в костер дровишки. Они трещали, красные искры снопами красиво разлетались в темноте.
Рассказал Капе, что по суровым хеттским законам половые аномалии в
Хеттском царстве карались смертью. В судебнике даже перечислялись животные, с которыми иметь дело категорически не следовало. Среди образчиков запредельного распутства было и такое: соитие человека с рыбой. Стало быть, имелись прецеденты. Немудрено, что хетты вымерли…
– А с жуками они не трахались? – полюбопытствовала Капа.
Ишь, поддернула. Нет уж – чего не было, того не было.
Капу рассказ все равно озадачил. Позже в палатке она долго и старательно пыталась изобразить из себя рыбу. Получалось не очень.
Как-то слишком по-человечески. Откуда ей знать, где у рыбы служебное отверстие?
7
Наутро небо затянуло серой пеленой, поэтому в Десну залез только из гигиенических соображений. При этом утопил мыло, которое выскользнуло из руки, пулей улетело в сторону и, оставляя за собой мутный беловатый след, ушло в мрачные глубины, в сомьи ямы.
Завтракали остатками вчерашнего шашлыка – наре2зали мясо ломтиками и сжевали с хлебом, помидорами и редиской. Вечером мы не прибрали стол, и сейчас по нему среди жирных пятен и крошек бегала ошалевшая от счастья муравьиная орда.
Окончательно понял, что день не задался, когда на склон нашей горки въехали “десятка” и “Нива Шевроле” со смоленскими номерами. Машины встали метрах в двадцати от нас. Гостей было пятеро: два тридцатипятилетних приказчика среднего звена, две такие же лахудры и десятилетний мальчик. Открыв в “Ниве Шевроле” для пущего грохота все пять дверей, один из приказчиков врубил во всю мощь какой-то выхолощенный рокопопс, и компания, пересыпая громкую речь совершенно немотивированным матом, принялась ставить палатки.
Я понимал, что никто не посягает на наш суверенитет, но ощущение было такое, что посягают. И потом эта фальшь… Я знал, я видел, что моя страна становитсястала другой. И песни у нее стали другие – не те, что по инерции еще свистят в эфире по ее городам, – эти новые песни звучали чудесно и яростно и засасывали в себя, как смертельный водоворот…
Небесная хмарь постепенно рассеялась. Соседи разделись и с воплями побежали купаться на наш спуск. Мужчины были в плавках, а лахудры демонстрировали заплывшие избыточным жирком тела топлес.
Вернувшись, они поручили мальчику надувать насосом-лягушкой резиновую лодку, а сами (лахудры так и не прикрыли свои весело скачущие груди) расстелили коврик и прямо под полуденным солнцем сели пить водку. Безусловно, это были какие-то неправильные люди – форменные хетты. И делать они должны были неправильных детей. Такие ночью залезут к тебе в палатку и перепутают с рыбой.
В общем, я выкопал ловушки, потом мы наскоро перекусили, собрались, искупались напоследок в ласковых водах Десны и оставили это чудесное место.
Обратный путь решили украсить петлей – проехать через Вязьму и
Сычевку; а там – по Минской трассе до Великих Лук.
На перекрестье дорог у села Новоспасское заметили указатель, который два дня назад по пути из Ельни второпях проскочили. Указатель извещал, что, повернув налево, пытливый путник попадет в музей-усадьбу Глинки. Я был ленив, но любопытен, а Капа вовсе без культуры извелась и жаждала припасть к истокам.
Мы свернули.
Усадьба была что надо – в два этажа, с осененным родовым гербом фронтоном и парой симметричных флигельков. Нам выдали из сундука тряпичные бахилы, и мы, повязав их поверх сандалий, ведомые благоухающей недорогим парфюмом провожатой, начали осмотр.
Что сказать – в былое время господа здесь жили широко. Усадьба
Мусоргского рядом с этим барством – сиротский дом, убежище анахорета.
Столовая с сервированным фарфором обеденным столом. Портреты на стенах в гостиной. Кабинет с роялем и двумя шандалами на крышке.
Личные вещи гения. Оказывается, он неплохо рисовал. Гипсовую маску с композитора сняли еще при жизни.
