У него были все основания ревновать к Арабелле. Дело не в том, как мы трахались, лизали и сосали (и даже не в медленных утонченных извращениях, которые мы совершенствовали первые две недели брака), а в том, что наше падение оживляло душу вместо того, чтобы погубить ее, и возвышало вместо того, чтобы низвергнуть в бездну. И вы будете, как боги.
[4]
Змей, соблазнивший Еву, не солгал. Мы были сотворены по собственному божественному подобию, но сотворены не из плоти и крови — и Бог терялся в свете нашей святости. Христос родился от непорочной девы и непорочным же умер. Что он мог знать? Правда тела принадлежала нам, а не ему. Человеческая любовь не отрицает Господа, но ставит его на заслуженное второе место. Мы с Арабеллой ходили в церковь, как навещали бы доброго престарелого дядюшку — человека, который не имеет никакого влияния и рано или поздно будет погребен и забыт.
И за грех твоей непомерной гордыни я обращаю тебя во зверя… Временами я почти убеждал себя, что слышу осуждающий голос Всевышнего — в шорохе листьев, в журчании ручья, в мягком дуновении ветра. Но это ощущение неизменно сменялось куда более страшным: что там, где полагалось находиться Богу, теперь — лишь гранитная плита молчания, плита величиной с Вселенную. И этот образ — неба как заброшенного амбара со звездами; земли, в мучительной бессмысленности рождающей цветы и зверей — был столь ужасающ, что я возвращался к мысли о божественном гневе почти с облегчением. Тот же ль он тебя создал, кто рожденье агнцу дал?
[5]
Уже было темно, когда я добрался до Арчер-Гренджа — двухсотлетнего особняка, который Чарльз делил с матерью, старшей сестрой, глухим дядей, тремя догами и прислугой в количестве двадцати четырех душ. Мать с сестрой отдыхали в Бате. И слава богу: леди Брук осуждала мое недворянское происхождение, а мисс Брук осуждала мою жену.
Чарльз устроил мне допрос. Я рассказал, что мы с Арабеллой впервые поссорились, я наговорил ей глупостей и в гневе ушел, что мне нужна бутылка из погреба Бруков и ночлег, что по дороге я уже понял, какой я болван, завтра утром намерен вернуться к жене и смиренно просить у нее прощения. На мой взгляд, история звучала правдоподобно, но Чарльз не был слепым. С меня градом катился пот, я дрожал. Господи, да я выглядел так, будто подрался с медведем. Нужно вызвать доктора Джайлза. Мы немедленно пошлем слугу… Мне удалось отговорить Чарльза от этой идеи, но на это ушло столько сил, что спор меня чуть не прикончил.
От приезда доктора меня спасло только робкое признание, что я поскользнулся, упал в ручей и ушиб локоть, а также еще более робкая просьба о теплом бренди и легендарном травяном компрессе, которым славилась местная экономка. И даже тогда Чарльз настоял, что лично будет за мной присматривать. Учитывая близящуюся свадьбу, его интересовали мельчайшие подробности семейных ссор. Так что пока он делал мне вонючую припарку миссис Коллингвуд, я вдохновенно врал про ужасающие вкусы моей жены и то, как я наотрез отказался менять мебель в Герн-хаусе.
Я устроил настоящее представление. Меня разместили в самой большой гостевой комнате, окна которой выходили на причудливо подстриженные сады и лужайку с фонтаном. Когда над тополями взойдет луна, мне будет прекрасно ее видно. Оставалось меньше часа. Дважды на меня накатывало желание вцепиться Чарльзу в лицо и разодрать до крови. Его спасло только бренди: к тому времени, когда он наконец оставил меня в покое, я в одиночку осушил половину бутылки.
Казалось, я целую вечность лежал в ожидании вещи, которая не могла и не должна была произойти, но я знал, что она все равно произойдет. Проникающий через окно аромат жимолости мешался с запахами старого дерева и белья, надушенного лавандой. По какой-то причине я решил не поддаваться порыву выйти из дома. Компресс казался огромным, словно матрас. Я сорвал его и бросил в ночной горшок. Затем схватил подсвечник, чтобы проверить, расплавится ли воск на моей ладони. Не расплавился. Я стряхнул его на пол. На несколько мгновений моя душа словно отделилась от тела, так что я мог видеть на кровати себя самого — дрожащего, бледного, потного, с трясущимися коленями. Чарльз одолжил мне ночную сорочку. Я потратил последние крупицы сил, чтобы от нее избавиться.
Дурацкие американские представления о стиле, говорил я. Смех, да и только. Если мы переселимся в хижину, ей и тогда будет все равно. В ее темных глазах мелькали золотые искры. Когда я засыпаю рядом с тобой, мне кажется, будто я засыпаю в тебе, — так она говорила.
Я вернулся в тело. Оно больше не принадлежало ни человеку, ни волку. Колокольчики сминались под чудовищной кожистой конечностью — не ногой и не лапой. В глазу, похожем на драгоценный камень, отражался блеск всех погубленных жизней. Этот глаз говорил о самом глубоком удовлетворении, сходном с любовью. Любовью. Скоро поймешь сам.
Взошла луна.
Я почувствовал, как закипает в венах кровь, а все, что было мной — моя личность, мои мысли и чувства — скапливаются в невероятной тесноте под черепом, чтобы через мгновение уступить место совсем другому разуму. Я видел свой раскрытый рот и скрюченные пальцы. Меня затопило ощущение полу-свободы, предчувствие освобождения от надоевшей оболочки. Я выгнулся на постели, дергаясь, словно марионетка. Это было новое темное таинство со своим непостижимым смыслом. Человеческая личность еще пыталась слабо сопротивляться — я представил, как разбиваю лоб о каменный косяк — но эти порывы были тут же подавлены новым хозяином тела. Я видел его как наяву — своего огромного брата-близнеца, который еще до рождения знал, что займет мое место. Он не признал бы никаких уступок — уступать мог только я, безропотно отдавая свое тело. Я понимал, что если он и удовлетворится малым сейчас, потом потребует гораздо больше, если не все.
Я каждым нервом ощущал, как смещаются плечи, натягиваются сухожилия и щелкают кости, сдвигаясь с привычных от рождения мест. Здание моего тела перестраивалось на глазах. Меня то била ледяная дрожь, то бросало в жар. Я не мог понять, как теперь двигаться. Плечи, запястья и колени меняются первыми, а возвращаются в нормальное состояние последними. Я перекатился на бок. Кровать уже стала мне чудовищно мала, а я все продолжал расти. Не то когти, не то пальцы ног оставили длинные царапины на мозаике розового дерева. Я рухнул на пол, оглушенный какофонией ночных запахов — от закрытых розовых бутонов в саду до щедро унавоженного поля к югу от дома. Я слышал, как хрустит и шуршит от ночного ветра пшеница.
Огромные невидимые ладони взяли мою голову и начали бесцеремонно крутить в разные стороны, словно тот китайчонок, хулиган из школы. Это была какая-то нелепая магия, и с каждой секундой она становилась все более пугающей. Мой волчий близнец не хотел ждать. Он слишком долго томился без тела. Нижняя часть превращалась мучительно медленно, испытывая его терпение и мой болевой порог. Череп сдавило как тисками, и кишечник тут же разрядился струей горячего дерьма. Это все еще был я, это был уже он, и мы смотрели друг на друга, понимая, что все зависит от того, удастся ли нам сомкнуть этот разрыв. Слияние было неизбежно, два берега должны были столкнуться, чтобы из мы получилось я, но право выбрать момент для атаки принадлежало не мне. Делай как говорю. Сделаешь, как я — большинство его мыслей в ту пору были скручены животным нетерпением, отчаянной звериной нуждой. Они пылали в моем мозгу раскаленными углями. Я знал, чего он хочет. Между нами не осталось места для непонимания. Больше негде было укрыться от мысли, что я не… Что я больше никогда не…
