— Неважно.
— Мы должны вызвать полицию.
— Тебе лучше уйти. Полиция здесь ни при чем.
— Но…
— Обещаю, тебе никто не причинит вреда. Просто уходи. Я сам со всем разберусь.
Я понимал, что ее система временно дала сбой. Я собрал все ее вещи, какие смог отыскать, и беспорядочно побросал их в «Луи Вюиттон». Мадлин все еще стояла у двери.
— Тот парень сказал, что ты…
— Это кодовое слово. Им пользуются агенты.
Он оборотень, дорогуша. Ну конечно, она вспомнила ту ночь. Конечно она сделала выводы.
— Но ты ведь говорил… Про все эти штуки. Это же не правда. Такого не бывает, — в последнем утверждении было маловато уверенности. Скорее оно прозвучало как вопрос.
— Конечно не бывает, — терпеливо ответил я. — Это просто шифр, уловка. Не обращай внимания. Ну же, давай, вот твои деньги.
Шесть тысяч. Мадлин взяла их онемевшими пальцами. На лице выступили капельки пота, на белых руках обозначились жгуты вен. Я должен был успеть до момента, когда она придет в себя и захочет остановиться, вернуться, разобраться, что произошло. В конце концов я почти вытолкнул ее за дверь. Была большая вероятность, что из отеля она отправится прямиком в полицию.
Поэтому я спешно собрал вещи и освободил номер. Саквояж вместе с сумкой отправился в багажник «Вектры». Я ехал на юг. Не из каких-то соображений — просто внезапно навалившаяся клаустрофобия потребовала сменить городской шум на тишину побережья.
Совсем стемнело. Начался дождь. Я представил было, как обсуждаю все это с Харли — но вспомнил, что Харли мертв. Мысли замкнулись в петлю, которой весьма способствовала монотонная мантра дворников: шурх, шурх, шурх. Должно быть, я действительно предался горю (или жалости к себе), потому что вдруг испытал человеческую симпатию к машине, ее мягкому ходу и запаху нового винила.
Я не плакал. Истинное горе не вызывает у меня слез. На это способна лишь фальшь или сентиментальность. В этом отношении я подобен большинству цивилизованного общества. Я просто продолжал вести автомобиль, отвлекаясь еще на какие-то мелочи, воображал разговор с Харли, затем осознавал, что Харли больше нет. Когда петля наконец разомкнулась, меня затопило ощущением абсолютной пустоты.
Дорога бежала вдоль побережья. На западе виднелись Карнарфонская бухта и Ирландское море с точками случайных лодок и парой танкеров. На востоке и юге земля дыбилась холмами с непроизносимыми валлийскими названиями: Булх Маур, Гырн Ду, Ир Эйфль.
Понятно, что меня преследовали от самого отеля. В зеркале заднего вида я то и дело замечал черный фургон. Необычно. После смерти Харли они должны были удвоить усилия. За мое «стимулирование» им пришлось заплатить отказом от самого удобного способа слежки. Ставки выросли. Они надеялись, что теперь я захочу во что бы то ни стало остаться в живых, чтобы отомстить Грейнеру. Он считал ниже своего достоинства убивать меня в человеческой форме, я же был избавлен от подобной щепетильности: ему-то не приходилось превращаться. Я мог убить его в любой момент.
Конечно, сейчас они задаются вопросом: сработал ли план? Стала ли смерть Харли достаточным «стимулом»? По человеческим меркам, было непристойной слабостью ответить: нет. Человек, который посвятил всю жизнь моей защите, который любил меня, любовью которого я при необходимости пользовался и пренебрегал ею, когда она была не нужна, — этого человека изуродовали и убили ради меня. Я знал его убийцу или убийц, владел достаточным опытом и ресурсами, чтобы отомстить за преступление, и знал, что кроме меня, никто этого не сделает.
Но мои мерки не были человеческими. Да и как бы они могли? Мысли о будущей мести, цепочки «если» и «то» заставили мои руки на руле «Вектры» дрогнуть. Месть порождает веру в справедливость, а в справедливость я не верил. (Невозможно исчислить всю мою чудовищную благотворительность, благие деяния зверя. И тем не менее это был лишь атавизм системы психического самосохранения; его истоки крылись не в принципах, а желании найти нравственный эквивалент действительной помощи.) Я знал, что должен чувствовать. Знал, что должен отомстить за смерть Харли. Знал, что должен заставить Грейнера (и Эллиса, потому что он несомненно принимал участие в веселье) заплатить по счету. Но мы с понятием долга нашли компромисс еще в тот момент, когда я убил свою беременную жену, сожрал ее и продолжил жить.
Я свернул с главной дороги к Трефору, и фургон ВОКСа свернул следом. Он держался в пятидесяти футах от моей машины. Я затормозил на оконечности деревни, выходящей к морю. С меня катился пот. От близящегося Проклятия горячо шумело в ушах, кожа покрылась мурашками. Я поднял руку, чтобы утереть лицо — и за ней последовал призрачный силуэт другой руки, странный гибрид, уродливый и в то же время элегантный, увенчанный длинными острыми когтями. До превращения оставалось меньше суток. Исходящим от меня жаром можно было обогревать машину. Я вышел на побережье.
Так-то лучше. Холодный ветер и дождь. Руки, лицо и шея сразу намокли. Пляж был совсем рядом. К нему уводила одна полустертая цепочка следов. Дверца фургона ВОКСа открылась и снова закрылась. Это становилось невыносимо. Вульгарная, неумелая слежка — разумеется, по приказу Грейнера — раздражала своим идиотизмом. Но сейчас я думал не о ней. Сейчас меня занимала всего одна мысль, всего одно решение, которое я должен был принять.
ЭТО БЫЛО БОЛЬНО. ЭТО БЫЛО ДОЛГО.
Вздувшийся буграми дерн укрывали маленькие песчаные дюны. Неожиданно в нос ударил свежий резкий запах моря. Старый ветеран Соммы встрепенулся, вспомнив, как соленый воздух Магрита просачивался в окно и смешивался с запахом его девушки, раскинувшейся на кровати. (Чужие воспоминания настигали меня, как подскочившее артериальное давление. Я больше не могу, сказал я Харли. У меня пресыщение.)
Раздался звон колокола, приглушенный ветром и дождем. На танкере зажегся свет, и в желтом окошке четко обозначился камбуз, чей-то свитер крупной вязки, кажущиеся крохотными кружки и клубы дыма от самокрутки. Вдалеке трещал вертолет — будто пулемет давал бесконечную очередь.
Какие у меня мотивы? — спрашивают паршивые актеры. Грейнер дал мне мотив. Я убил твоего друга, и теперь ты хочешь отомстить.
Это почти сработало. Запал, ведущий к эмоциональной бомбе, загорелся, начал трещать, искрить, на несколько ударов сердца вспыхнул ослепительным пламенем — а затем споткнулся, стал угасать и потух. Я не мог заставить себя испытывать то, чего не испытывал. Месть за убитого подразумевает, что тот смотрит на твои усилия из загробного мира и удовлетворенно кивает. Мертвецы не способны чувствовать удовлетворение. Мертвецы вообще ничего не чувствуют — за исключением тех случаев, когда ты поглотил их жизни и теперь носишь в своем брюхе, как в сейфе. Пожалуй, мне стоило преподнести Харли такой подарок — или он преподнес бы его мне. Тогда, по крайней мере, мы остались бы вместе.
Я повернулся и пошел обратно с сердцем тяжелым, как воды Мертвого моря, думая: «Спасибо, Грейнер, но — нет», — когда произошли две вещи.
