Еще одна прелесть прогресса в том, что мы вот так запросто можем перекидываться милыми банальностями по телефону.
— Все готово, — сказал я, — буду дома через час.
Солнце садилось за океан, скалистый берег был залит розовым и золотым. Машина за день нагрелась от солнца и пахла бензином и маслом. Я вел осторожно и сосредоточенно. Wulf рвался наружу, я чувствовал будущие когти и клыки в пальцах и зубах. По загривку бегали мурашки, голова то горела, то леденела. Мы почти на месте, друг, осталось совсем чуть-чуть. Я аккуратно ехал к своей любимой.
43
Следующим вечером мы поставили «Тойоту» — теперь уже с калифорнийскими номерами — на круглосуточную парковку у заправки на объездной дороге, отъехав километра полтора на север от главной трассы в сторону Национального парка Андрю Морелла. Талулла надела парик со светлыми волосами, на мне были накладные усы и бейсболка «Янкиз». Мы оба были в солнечных очках. Этот маскарад казался излишним, но на заправке все фиксировали камеры наблюдения. На улице было сыро и холодно. До восхода луны оставалось три часа. Настроение Лу опять изменилось. Вчерашнее волнение прошло. Она притихла и внимательно за всем наблюдала. Это была ее предпоследняя фаза перед Превращением. Последняя настанет минут за десять. Не самое приятное зрелище, судя по ее описанию.
Нам предстояло около часа идти пешком до горного перевала, который я заметил вчера. Потом свернуть с тропинки и пройти с километр сквозь лес секвой и дубов, превратиться — а потом девять километров веселой пробежки и игр до цели. Убить. Пробежать девять километров обратно. Снова превратиться. И дойти до машины. Надо было только правильно распределить время. Это всегда проблема. Восход луны в 20:06, а заход утром в 07:14. Итого одиннадцать часов и сорок шесть минут под Проклятием. Если бы я охотился один, продержался бы до 04:00. Два часа на то, чтобы убить и съесть, и еще час четырнадцать, чтобы добраться до лагеря. Как только ты вволю удовлетворишь голод и всласть набегаешься и напрыгаешься, то хочется, чтобы между убийством в обличье оборотня и восстановлением человеческого образа прошло как можно меньше времени — по одной простой причине: если останки быстро найдут, тебе не захочется быть трехметровым мохнатым чудовищем с окровавленными когтями и мордой, когда заревут сирены. Но теперь я охотился не один.
— Начинается, — сказала Талулла.
— Иди сюда. Быстрей.
Я приподнял ветку, и она поднырнула ко мне. Ее лицо было бледно и испуганно.
— Раздевайся, — сказал я. — Сама справишься?
Если доверять нюху, вокруг никого не было. В любом случае, нас было не разглядеть. Стояли сумерки, но в тени деревьев уже царствовала полная темнота.
«Ох», — чуть слышно сказала она, стоя в нижнем белье и обхватив живот. Она часто сглатывала. Один раз ее чуть не стошнило. Я снял с нее лифчик и трусики и сложил к остальной одежде в рюкзак. Проверил экипировку: влажные салфетки, распылитель с водой, жидкое мыло, мешки для мусора. Я забрался на дуб на высоту пять-шесть метров (как и репетировал вчера) и закрепил там рюкзак на карабинах. Когда я слез, Талулла стояла на коленях, скрюченная, обхватив себя руками.
— Не трогай меня, — сказала она.
— Хорошо.
— Почти началось.
— Знаю. У меня тоже.
Это были последние слова, которыми мы обменялись в ту ночь.
Она быстро превратилась. Быстрее меня. Я думал — как мужчина? как старший? (как идиот, Марлоу) — что уже перевоплощусь и буду к ее услугам, когда она еще будет биться в агонии. Но не тут-то было. Ее лицо покрылось испариной, в глазах заблестели искры, ее вырвало желчью, она вытянулась, перекатилась на спину, закусила губу и за каких-то двадцать секунд полностью обратилась с поражающий симметрией и грацией — пока я все еще беспорядочно метался и пытался вырваться из человеческого тела. Самый современный компьютер по сравнению с первыми разработками 50-х, неловкая разница, над которой, я подумал, мы потом будем смеяться.
Хотя времени на раздумья было не так уж много, потому что мои монструозные ноздри заполнил густой запах освобожденной Её. О. Ооо. Легкие обонятельные намеки, которые просачивались через ее человеческую оболочку, ни на йоту не были похожи, о, совсем не были похожи на то, как безжалостно действовала жуткая вонь самки вервульфа. Я чуть не свалился с ног. От первого вздоха мои яйца наполнились сумасшедшим ураганом, а член подскочил как ошпаренный — словно заряженный пистолет. Талулла выпрямилась во весь рост, издала грудной звук и медленно повела бедрами в сторону моего стручка. И тогда, дорогой читатель, мой нос учуял ее мокрую волчью вагину — больше, лукавее, с более темной кожей, чем у ее человеческой сестры, убийственно нежную, налитую кровью, мягкую и упругую, как авокадо, и источающую такой тонкий аромат, какой мог быть только у запретного плода.
Не сейчас.
Она зарычала, подтверждая запрет, который одновременно телепатически возник у нас в головах, но мы знали, как глупо было бы сойтись сейчас, когда наши внутренности мучил голод и мы еще не испытали радости убийства. Я потерся об нее членом и на одно мгновение ощутил ее скользкую дырочку, горячее, чем рот у младенца в сильный жар, и почти, почти потерял контроль, но все-таки заставил себя отойти. Я глядел на нее с каким-то диким восторгом, когда она выпрямилась в полный рост, посмотрела на меня мудрыми звериными глазами, оскалилась и двинулась во мрак леса. Я пометил дерево прицельной горячей струей и последовал за ней.
Мы понимали друг друга без слов. Проницательность, которая в человеческом обличье была не более, чем ментальной связью двух влюбленных, усилилась так, что наши мысли стали друг для друга почти прозрачны. Например, она с самого начала знала, куда мы направляемся, хотя я ей не говорил. Путь, который я наметил вчера, вел ее, словно я начертил его на земле; мои следы были видны ей так хорошо, будто светились в темноте. Она словно могла просматривать любые файлы у меня в голове, так что ей уже было известно и как выглядит дом, что я выбрал вчера, и что в нем живет одинокий мужчина, для которого это место было убежищем на случай творческого кризиса. «Слушай, если они и дальше продолжат так безжалостно изменять ключевые сцены, это все просто сраная трата времени, Джерри».
Вчера, когда я за ним следил, он вышел на террасу с чашкой кофе, косяком и сотовым. «Нет. Нет, весь софт у меня с собой. Но это неважно. Все так и останется бесполезным дерьмом, если они и дальше будут менять самое главное. Серьезно. Скажи, как, твою мать, можно делать уже третий полнометражный фильм и думать, что можно обойтись без окончательного монтажа? Я хочу сказать… Вот именно. Серьезно. Именно. Да. Ну, он просто сраный модный wunderkind…»
[45]
Он был красив. Волнистые темно-русые непокорные волосы придавали его образу свежесть и подростковую агрессивность. Красивые тонкие губы. Увесистая нижняя челюсть и мускулистое тело. Он определенно имел огромный успех у женщин, что развило в нем женоненавистничество. Или может, я все это выдумал. Я выбрал мужчину (и такого красавчика), так как боялся, что, будь это женщина, Талулле было бы труднее ее убить. Сейчас она прочла эти мысли, повернула ко мне морду и оскалилась — она одновременно была тронута и рассержена.
