Много еще говорила: про героев-балтийцев, про десант у Казани, про то, как сам товарищ Троцкий их в бой провожал. Потом, стихи подходящие вспомнив, прочла под аплодисменты.
Ольга уже не слушала. Главное сказано, всего два слова, зато правдивые. «Зашлось сердце». С чего бы твоему сердечку заходиться, Лариса свет Михайловна? Хотелось встать да в лоб спросить – при всех, чтобы свидетелей было побольше. А еще лучше вниз спуститься, к подъезду, где авто боярыню поджидает, разъяснить шоферу, пассажирку подождать…
Понимала – нельзя. Ничего нельзя: ни у товарища Кима спрашивать, ни с этой придумщицей откровенничать. Даже смотреть на нее не стоит, чтобы глазами лишний раз не встречаться. Вдруг почует?
* * *
Вдохновленный встречей, Миша Огнев долго не мог успокоиться, повторяя, что это все следует немедленно записать для истории, ибо о таких людях будут вспоминать и через век, и через два. Затем призвал восхититься скромностью Валькирии, никогда не хвастающей собственными подвигами. А зря! Он сам был свидетелем, как летом 1918-го около Свияжска Лариса Михайлова лично участвовала в спасении фронта от развала. 2-й Петроградский полк, бросив позиции, побежал, за что и был подвергнут «децимации». Расстрельщики, такие же рабочие, поначалу отказались убивать, но Лариса Михайловна лично выступила перед ними, убедив выполнить свой тяжкий, но необходимый долг. Потом вся армия повторяла ее слова о том, что новому мира не требуется лживая формальная справедливость, его удел – справедливость высшая, истинно пролетарская…
Воздав хвалу Красной Валькирии, репортер бросил внимательный взгляд на свою спутницу и внезапно предложил пойти в ресторан, дабы отметить столь интересно начавшийся вечер, присовокупив, что только сегодня получил неплохой гонорар за статью о «Запорожце».
Ольга отказалась.
5
Первый расстрел, в котором участвовать довелось, Леонид помнил плохо. Весь день на улицах мерзли, следили за офицерами, что собрались ехать на Дон. Вражины попались хитрые, в засаду не шли, наружное наблюдение замечали сразу, вдобавок оказались мастерами на предмет переодеваний и прочих клееных бород. Жора Лафар сразу понял: не просто ловкость тут, а специальная подготовка. Потом, когда офицеров все-таки проследили и взяли, выяснилось, что верховодил среди них некий жандармский чин. Но это потом, а в тот январский вечер 1918-го молодой чекист Пантёлкин вернулся на Гороховую злой и смертельно усталый. Хотел служебное оружие сдать, не успел – кликнули. Вместе со всеми, кто с дежурства пришел, построили, проверили наличие патронов и повели в подвал. Там зачитали приказ про революционную законность и высокое доверие, потом вновь выстроили и стали ждать, пока нескольких субчиков в цивильном возле стенки разместят. Леониду очень хотелось спать, к тому же револьвер был старый, толком не пристрелянный. А вдруг осечку даст или, хуже, в руке взорвется?
«Решением Президиума Всероссийской Чрезвычайной Комиссии…» Огонь, товарищи!
Исполнили, сдали оружие и пошли пить морковный чай. Пантёлкин даже не запомнил, скольких тогда в штаб Духонина отправили. Вроде бы четверых, средь них – одна женщина, ее старшему по наряду пришлось добивать контрольным в голову.
Потом, когда исполнения пошли одно за другим, тот случай быстро забылся. Лишь много позже Леонид узнал, что выпало ему поучаствовать в самом первом чекистском расстреле. В октябре 1917-го, как Советы власть взяли, депутаты, на радостях слабину проявив, отменили высшую меру. Пришлось товарищей поправить. А исполнили тогда, в январе, не кого-нибудь, а банду графа Эболи, пугавшую питерских обывателей ничуть не меньше, чем налетчик Фартовый несколькими годами спустя. Так что не просто к истории приобщился, а двойным пайком.
Скольких всего в лучший мир отправить довелось, Леонид считать не пытался. Не потому, что страшно, просто со счету легко сбиться. И смысла нет. Здесь за души погубленные приплату к жалованью не начисляют, а в адской канцелярии все давным-давно в гроссбухи записано.
Товарищ Москвин вытащил из кармана папиросную пачку с черным космосом и Красной планетой, покрутил в руках, неуверенно поглядел на запертую дверь. В «секретной» комнате курить не полагалось, выйти же на минутку, дабы на ближайшую лестничную площадку завернуть, не получится. Литературу требовалось каждый раз сдавать, расписываться и чуть ли не страницы пересчитывать.
На столе – две книги и журнал. За эти дни довелось прочитать едва ли не целую полку. Помог типографский опыт, но все равно каждая новая книга давалась все тяжелее. Никаких тайн уже не хотелось, скучная работа со «стружкой» казалась теперь верхом удовольствия, а за окном по-прежнему лил дождь, навевая серую тоску. Товарищ Москвин решил, что одну книгу, потолще, он сегодня, так и быть, добьет и на этом шабаш. На несколько дней следует прерваться, иначе в голове начнет булькать пшенная каша.
Закладки не было, но память тут же подсказала номер страницы. Сто семьдесят девятая… Говорилось там о заговоре военспеца Тухачевского и о том, почему его совершенно напрасно реабилитировал товарищ Хрущев.
Дверь открылась как раз в ту секунду, когда рука перелистнула двухсотую страницу. Как проворачивался ключ в замке, товарищ Москвин даже не услыхал.
Увлекся.
* * *
– Как успехи?
Товарищ Ким быстро прошел к столу, протянул руку. Леонид еле успел встать, чтобы поздороваться. Отвечать не пытался, зная манеру начальства сперва выговориться и только потом слушать.
– Сегодня доложили с мест. По первичкам распространяется письмо в защиту демократического централизма и уставных, видите ли, норм. Подписантов три десятка, сошка мелкая, но почти все – сталинские выдвиженцы. Требуют начала партийной дискуссии.
Товарищ Москвин ничуть не удивился. В первый раз, что ли? Не слишком умно придумано, сейчас за фракционность мигом «из рядов» вылетишь.
– Сталин, конечно же, заявляет, что ни при чем, что это – троцкистская провокация, дабы расправиться с его сторонниками. Кто бы мог сомневаться? Ладно, разъясним этих борцов за устав… А у вас как дела? Садитесь, Леонид, что за старорежимная привычка – стоять столбом?
Товарищ Москвин, однако, не спешил – подождал, пока начальство стул возьмет, пока к столу присядет. Теперь и говорить можно.
– Дела идут, Ким Петрович. Прочитал где-то половину, понял – хорошо если с треть…
Чуть ли не впервые начальника по имени-отчеству назвал. Помедлил немного, обиды ожидая, но товарищ Ким улыбнулся. Огладил бороду, кивнул. Продолжай, мол, слушаю.
– Думаю, вы меня не для экзамена готовите по этой… истории КПСС. Самое основное уже ясно.
– Что именно? – Голубые глаза блеснули.
Леонид вновь помедлил. Все выкладывать – или себе чуток оставить?
– Самое главное, Ким Петрович, то, что нет мне уже пути назад. Здесь не Питер, по крышам не убежишь, на «малине» не заляжешь.
Всякого ожидал в ответ, но не смеха. Товарищ Ким чуть ли не в поясе согнулся, отдышаться не мог. Наконец, махнув ладонью, долго рылся в кармане, «Bent» свой вытащил.
