– Ким Петрович! Товарищ Куйбышев!..
Бывшему старшему оперуполномоченному представилось, что он стоит у проруби. Прыгать страшно – и не прыгнуть нельзя.
– Я… Я неплохо знаю своих бывших сослуживцев. Если ЦК попытается снять Феликса Эдмундовича с должности, за него и в самом деле станут грудью все сотрудники аппарата. Не потому что любят, а потому что боятся за себя. Но у товарища Дзержинского есть не только друзья, но и враги, в том числе в верхушке Госполитуправления. Если пообещать поддержку и гарантировать безопасность, они уберут председателя ГПУ, а заодно и вычистят его самых преданных сторонников. Сами, без чьей-либо помощи!..
Выдохнул, прикрыл на миг глаза. Вот, кажется, и прыгнул.
– «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит…» – негромко проговорил товарищ Ким. – Помнишь, как дальше, Валерьян?
– «…И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?» – Голос Куйбышева прозвучал глухо и сипло. – Вы понимаете, куда клоните?
– К тому, чтобы изгнать сатану.
Недреманное Око с хрустом сжал крепкие кулаки, резко повернулся.
– А я еще удивлялся, когда слушал вас, Леонид Семенович! Спрашивали насчет заговора? Так вот он, перед вами. А вы еще на Сталина кивали! А ты, Ким, до чего докатился?
– До того же, что и все мы, – секретарь ЦК отложил в сторону погасшую трубку. – Нас что, в октябре 1917-го парламент избирал? Когда решался вопрос со Свердловым, тоже находились слюнтяи. Не слушал я их тогда и сейчас слушать не стану! Ты с нами?
Леонид вспомнил лето 1918-го, теплый июньский вечер, часовню в Прямом переулке неподалеку от Обуховского завода, за которой они с напарником ожидали Американского Портного. Шум мотора, визг тормозов, громкие женские голоса. Напарник, Петер Юргенсон из следственного отдела, кивает, достает револьвер…
Чекисту Пантёлкину только-только исполнилось восемнадцать. Слюнтяем он не был.
– С вами, – неожиданно легко ответил Куйбышев. – Как говаривал Гёте, лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Если не Дзержинский, то кто? Менжинский?
Ким Петрович рассмеялся, махнул рукой:
– Шутишь? Вяча Божья Коровка – Председатель ГПУ? Зачем нам еще один поляк? Есть другое мнение…
Повисла пауза. Леонид смахнул пот со лба.
– Разрешите идти?
– Пока еще не разрешаю, – начальник взглянул внимательно, задумался. – Да, пожалуй пора… Леонид Семенович, вам за все ваши подвиги полагается подарок. Так сказать, от имени командования.
Товарищ Москвин открыл рот, желая возразить, но не успел.
– И какой у товарища будет номер?
Голос Куйбышева звучал странно, словно речь шла не о подарке, а о тюремной камере.
– Думаю, первый, – невозмутимо ответил Ким Петрович. – На меньшее Леонид Семенович не согласится… Держите!
На зеленое сукно стола легла небольшая темная трубка с округлой чашкой. Изогнутый мундштук, тонкие бронзовые кольца, неяркое свечение полированного дерева…
– Это «Bent apple», его еще называют «гнутым яблоком». Прекрасно смотрится и очень легко чистится. Прошу!..
Товарищ Москвин неуверенно протянул руку, прикоснулся, затем, осмелев, сжал подарок в пальцах. Рассматривать пока не решился.
«Дорогая, наверно», – подумал он, хотел даже спросить, но вовремя прикусил язык. Открыл ладонь, взглянул. «Bent apple» был хорош.
– Спасибо!
Начальник и Недреманное Око переглянулись.
– Носите всегда с собой, – строго заметил Ким Петрович. – Если попросят показать, не спорьте – предъявите. Но потребуйте отзыв.
Он взвесил свой «Bent» на ладони и положил на стол. Куйбышев нахмурился, пошарил в кармане. Рядом с первой трубкой легла вторая – с круглой, немного приплюснутой чашкой и коротким тонким чубуком.
– «Prince», – пояснил товарищ Ким. – Назван в честь Альберта, принца Уэльсского, будущего короля Эдвардом VII… Леонид?
Товарищ Москвин протянул руку. «Гнутое яблоко» с легким стуком ударилось о столешницу.
Три трубки лежали рядом.
3
Как на возморье мы стояли,
На каспийском бережке,
А со возморья мы смотрели,
Как волнуется вода, —
хрипло пропела Зотова, поправляя крючок шинели под самым горлом. Подумала и сделала вывод:
– А потому, товарищ Касимов, что ты ни говори, я все одно по-своему поступлю. И так чуть не полгода ждала, пока ты вспомнить соизволишь. Сейчас вот прямо и пойду.
Василий Касимов отряхнул тростью снег с ботинка, папироску поудобнее закусил.
– Не пойдешь!
Девушка поглядела вверх, в близкое темное небо, откуда неслышно падали-скользили холодные колючие снежинки.
Не туман с моря поднялся —
Сильный дождичек пролил.
Как по этому туману
Враг Деникин подошел.
– Что же это получается, Василий? К начальству обращаться нельзя, потому как опять в домзак запрут, а то и вообще определят под известку. Я к Семену, к товарищу Тулаку, а он мне, будто о щенке каком спрашиваю. Искали, мол, не нашли. Я к тебе, а ты и вовсе…
Спорили о Викторе Вырыпаеве. Все эти месяцы Ольга сдерживалась, сама себе руки выкручивала. Никуда не ходила, никого не расспрашивала, даже о Ларисе Михайловне заставляла себя не думать. А все из-за Василия! Пообещала парню, что без него искать не станет. Сколько ждать можно?
Не выдержала, встречу назначила – в Александровском саду, у Обелиска, сразу как служба кончится.
Встретились, ругаться принялись.
– Ты пойми, товарищ Касимов, времени и так прошло много. Семен сказал, что розыск был. А какой? Результаты где? Потому я и хотела для начала в общежитие сходить, где у Виктора комната была, соседей порасспрашивать. Народ у нас зоркий, обязательно чего-то заметит. Потом… – Хотела про кладбище сказать, осеклась. Не желают с ней откровенничать, так и она промолчит. – С тобой бы поговорить, только чтобы откровенно.
Василий провел тростью по булыжнику, сметая тонкий слой только что выпавшего снега. Взгляда не поднял, собственными ботинками любуясь.
– О чем – откровенно?
– Как – о чем? – поразилась девушка. – О деле Игнатишина! На нем Виктор погорел, а ты, товарищ Касимов, не просто свидетель, а можно сказать, участник.
– Не-а. – Трость вновь прошлась по снегу. – Ничего я толком не знаю. Георгий Васильевич попросил письмо написать. Морока была, два раза переделывали, прежде чем отправили. Потом велел уехать на месяц и носу никуда не казать. Думал, он ареста боится, а оно вон как обернулось! Знал бы, что убить хотят, ни за что бы не бросил. А больше и рассказывать не о чем.
