На Мессалину вообще никто не обращал внимания, кроме императорского дяди, придурковатого Клавдия, которого даже параноик Калигула, уничтожавший всех, кто хоть как-то мог посягнуть на его власть, оставил в живых, превратив в придворного шута. Шмыгая носом и стыдливо улыбаясь, почтенный Клавдий, который приходился двоюродным дядей и ей тоже, предлагал девушке то фрукты и воду, то подушечку под спину, не видя, что его внимание Мессалину не столько радует, сколько раздражает.
Оживление внесло только представление с участием Орфея, поющего, согласно мифу, перед дикими животными. Для этого к стоящему на арене столбу привязали осужденного на казнь преступника, сунув ему в руки лиру. По легенде, звери должны были заслушаться его пением и не тронуть певца. Но подошедший к бедняге медведь, видимо, ничего не слышал об Орфее, и, обнюхав ноги окаменевшего от ужаса воришки, выпустил ему кишки под хохот трибун, а затем отгрыз голову.
Когда затихли вопли несчастного, Калигула, потянувшись, поднялся с курульного кресла:
— Хорошо, что медведь не стал особенно церемониться, а то я чуть не заснул от скуки. По мне, так за такое пение зверюга должен был откусывать от парня по кусочку, чтобы олух подольше мучился. В жизни не слышал столь гнусных завываний. Кстати, дорогие мои сестрички, зря вы меня упрекали в излишней жестокости. Давайте спросим Мессалину, прав я был или нет. — С этими словами он повернулся к девушке, которая от неожиданности вздрогнула, но тут же, сделав вид, что ее укусил комар, хлопнула себя по плечу и заулыбалась принцепсу: — Как ты думаешь, радовался бы народ Рима, если бы я выпустил на арену полудохлых львов, медведей и прочих хищников?
— Разумеется, нет.
— Согласна ли ты, что преступники обременяют нашу казну и что они должны нести наказание за свои преступления?
— Разумеется, да.
— Ну вот, — расцвел Калигула, повернувшись к своим сестрам, — а вы укоряли меня за то, что я скормил всех преступников своим зверям. А я считаю, что получил двойную экономию: и звери сыты, и не надо тратиться на содержание целой толпы воров, разбойников и убийц.
Друзилла с Ливиллой одновременно с осуждением взглянули на неожиданную заступницу брата, потерявшую дар речи от извращенной логики молодого правителя.
— Но там же были несчастные, осужденные за совсем ничтожные проступки! Они не заслуживали такой ужасной смерти! — не унималась сердобольная Друзилла.
— Прекрати! — вспыхнул Калигула. — Вы что хотите сказать, что я, повелитель огромной империи, должен разбираться с каждым преступником, заслуживает он смерти или нет? У меня что, нет более важных государственных дел? Все, заканчиваем этот дурацкий спор! Я хочу есть, а не слушать причитание глупых баб. Пора во дворец, а то мне надо еще приготовиться к сражению. Хочу показать нашим ленивым гражданам, что их император может не только мудро править страной, но и сражаться в бою с достойным противником.
Глаза Гая Цезаря загорелись воодушевлением, он стукнул кулаком по подлокотнику кресла и, повернувшись, собрался идти во дворец, но тут произошло, на первый взгляд, незначительное событие, ставшее предвестником больших бед. Приподнявшаяся вслед за братом Друзилла побледнела и, тихо охнув, рухнула в кресло, устало закрыв глаза. Услышав позади стон, Калигула повернулся узнать, в чем дело, и, перепуганный, кинулся на помощь сестре, истошно зовя лекаря. Приподняв голову Друзиллы, увенчанную короной рыжих кос, он осыпал поцелуями лицо сестры, не замечая прибежавшего лекаря, который боялся подойти к бившемуся в истерике принцепсу.
Заметив позади Гая Цезаря невозмутимо наблюдавшего за суетой Макрона, Мессалина удивленно посмотрела ему в глаза. «Почему ты не вмешаешься?» — беззвучно спросила девушка. «Пошел он к воронам!» — последовал такой же ответ. Последнее время отношения принцепса и префекта претория окончательно разладились.
Началось все с того черного дня, когда Макрон обнаружил, что огромная казна, оставшаяся после смерти Тиберия, вычерпана до дна, и там остались сущие крохи. Пришлось верноподданно попросить Калигулу сократить расходы. В ответ тот устроил несусветный скандал, обвинив всех в самых страшных грехах. Но истерика Гая Цезаря послужила всего лишь прологом к дальнейшим неприятностям: императору кто-то донес, что префект претория приказал ввести режим экономии и первым делом урезал расходы на содержание животных для венацио. Макрон подозревал, что об этом Калигуле донес кто-то из ближнего круга, но так и не смог выяснить его имя. Узнав о приказе префекта, Калигула впал в ярость и, отправившись в Мамертинскую тюрьму, самолично распорядился скормить преступников «от лысого до лысого», то есть всех поголовно, хищникам.
Никакие разумные доводы и призывы к гуманности не действовали на упершегося Гая Цезаря. Более того, вконец рехнувшийся юнец обвинил Макрона в своей ссоре с Друзиллой, осудившей бесчеловечный приказ брата. Таким образом, префекту претория приходилось балансировать над пропастью, стоя на очень узкой жердочке, которая истончалась день ото дня, и поднаторевший в придворных интригах вояка решил по возможности ни во что не вмешиваться.
Но привычка помогать своему императору во всех его бедах, в конце концов, взяла верх над осторожностью, да и Друзилла вызывала у префекта только сочувствие, поэтому он, махнув рукой на собственные зароки, оторвал Гая Цезаря от тела девушки и, довольно грубо встряхнув, чтобы тот пришел в себя, сообщил:
— Цезарь, здесь лекарь. Будет разумно, если ты позволишь ему спасти Юлию Друзиллу.
Глядя бешеными глазами на префекта, Калигула схватил его за плечо, собираясь то ли придушить, то ли сбросить с лестницы, но вовремя одумался и, нехотя кивнув, чуть подался в сторону, давая возможность эскулапу заняться своим делом.
Но старику не удалось продемонстрировать свое искусство врачевания, поскольку Друзилла вдруг открыла глаза и, приподнявшись на локте, обвела всех затуманенным взором:
— Что случилось? Почему у тебя, Гай, такое лицо? Что вы так на меня смотрите?
Столпившиеся вокруг люди вздохнули с облегчением, а Калигула, залившись слезами, вновь кинулся к сестре, желая заключить ее в объятия, но был перехвачен Макроном:
— Цезарь, твоя сестра еще очень слаба. Позволь, я позову носильщиков, чтобы они отнесли Юлию Друзиллу во дворец. Скорее всего, ей стало плохо из-за жары, и дворцовая прохлада быстро вернет ее к жизни.
— Да-да, — забормотал вдруг Калигула, стискивая руки своего префекта так, что на них остались синие пятна от его пальцев, — сделай что-нибудь. Этого не должно быть… Я не знаю, что сейчас сделаю…
— Слушаюсь, Цезарь, — склонил голову Макрон, бросив выразительный взгляд на Мессалину, мол, вот твой шанс, прояви женскую заботу и она, возможно, окупится сторицей.
Поняв указание, девушка робко тронула Калигулу за ладонь своими длинными мягкими пальцами, унизанными дорогими перстнями:
— Гай Цезарь, мой принцепс, все будет хорошо. Мы будем молить богов за твою сестру, всеми нами любимую Друзиллу, и она обязательно поправится. А сейчас нам надо поторопиться во дворец. Там ей будет легче, а тебя ждет обед. Ты обязательно должен подкрепиться перед боем. Тысячи людей пришли сюда только потому, что слышали о твоем намерении сразиться с мирмиллоном. Твой народ мечтает увидеть своего принцепса, в жилах которого течет кровь лучших военачальников Рима, победителем.
